в его прошлом и меньше отвлекаться на ямочки и лопатки.
Устроившись за органом, я кладу руки на клавиши. Я с давних пор люблю вступительную арию из «Le Berger», и ее я могу без запинки сыграть даже во сне, если понадобится. Она идеально подойдет, чтобы нырнуть в память Эмерика, потому что мне совсем не нужно фокусироваться на музыке.
Я наигрываю знакомую прелюдию, и затем, когда Эмерик начинает петь, не сопротивляюсь потоку, как вчера, а широко распахиваю душу и позволяю течению унести меня. Прибой тащит меня на дно, эмоции так глубоко и полно затапливают меня, что я едва не рыдаю от счастья. Закусив язык, я плыву вглубь. Дальше и дальше, пока образы деревушки не сменяются проблесками золотого солнечного света, пологих холмов и маленького домика, который приткнулся на краю яблоневого сада. У меня подскакивает сердце, когда мелькает лицо гравуара, но я заставляю себя погрузиться еще дальше в прошлое.
Мне нужно добраться до самого начала, посмотреть, как родилась эта девочка, где началась ее история.
Я еще долго плыву против течения, но наконец попадаю в одно воспоминание, которое сверкает, будто молния, хотя его образы говорят, что дело происходит в ночной тьме.
Эмерик еще ребенок лет пяти-шести. Стоит темная ночь, свет дает лишь бледная желтая луна в окошке да чадящий фонарь на тумбочке. Мама Эмерика полусидит на кровати, она раскраснелась от потуг, а волосы слиплись от пота. Он вцепился в мамину руку.
– Все хорошо, Maman, – тоненьким голоском уверяет он. – Уже почти все.
Его тельце трясется от ужаса, ему хочется убежать, спрятаться, но он стойко держится около кровати, стискивая ее пальцы, и старается лишь не смотреть на вспухший живот и на кровавую простыню между ног.
У изножья хлопочет акушерка, пристраивая чайник с горячей водой и стопку пеленок, бормочет матери что-то утешительное насчет дыхания и родовых потуг.
Со следующей схваткой Эмерик плотно зажмуривается, жалея, что нельзя закрыть уши руками, чтобы не слышать воя матери.
– Умница, Даниэль, – хватит акушерка. – Малыш уже почти вышел. Еще разок!
Еще один последний вопль, который чуть не раскалывает домик пополам, и все закончено. Мокрое тельце малыша падает на руки акушерке, Maman откидывается на подушки, всхлипывая и так крепко сжимая руку Эмерика, что у него немеют пальцы.
– Получилось, Maman, – говорит Эмерик, сдерживая слезы ужаса и облегчения.
– Как малыш? – спрашивает Maman у акушерки.
Та не отвечает.
Maman садится на кровати, и в голосе звенят нотки тревоги:
– Ребенок здоров?
– Она в порядке, – откликается акушерка, но не поворачивается лицом, а малышка не кричит.
– Она… жива? – голос мамы надламывается на втором слове. – Прошу, только не говори, что она…
– Жива, – помедлив, отвечает акушерка.
– Что не так?
Акушерка прочищает горло.
– Дай ее мне. – Maman с горящими глазами выпускает ладонь Эмерика и протягивает руки. Акушерка все еще не поворачивается, и Maman кричит: – Отдай