месло! Несколько лет назад (если время до сих пор хоть что-нибудь значит) я писал в каюте на борту корабля Цадкиэль, воссоздавая по памяти книгу, написанную мной в клеристории Обители Абсолюта. Сидел и скрипел, скрипел пером, точно какой-нибудь писарь, переписывая заново повесть, которую без труда мог вспомнить от слова до слова, когда того пожелаю, и чувствуя, что совершаю последнее что-либо значащее – или, скорее, абсолютно бессмысленное – деяние в жизни.
Так я писал, а затем засыпал, а пробуждаясь, садился за рукопись, снова и вновь отправляя перо в полет, от края к краю страницы, пока не выплеснул на бумагу, как вошел в башню бедной Валерии и как, услышав стоязыкие голоса ее изъеденных временем стен, почувствовав тяжесть павшего на плечи бремени зрелости, понял: молодость в прошлом. По-моему, с тех пор прошло десять лет. Десять лет миновало с тех пор, когда я писал об этом в стенах Обители Абсолюта. Возможно, сейчас сей срок составляет уже столетие, а то и более – как знать?
В дорогу я прихватил с собой узкий свинцовый ларец с плотно пригнанной крышкой. Рукопись, как я и рассчитывал, заполнила его доверху. Закрыв и заперев ларец на замок, я переключил пистолет на самую малую мощность и лучом его сплавил крышку с ларцом в единое целое.
Чтоб выйти на палубу, нужно миновать череду странных коридоров, где зачастую слышится гулкая речь, не всегда членораздельная, но неизменно понятная. Достигнув люка, следует облечься в незримый воздушный плащ, окутаться собственной атмосферой, удерживаемой пустяковой с виду вещицей вроде блестящего ожерелья из цилиндрических звенышек. В этой вещице содержится все необходимое: воздушный капюшон, воздушные перчатки для кистей рук (эти, однако ж, стоит схватиться за что-либо, истончаются и пропускают холод), воздушные сапоги, и так далее, и так далее, и так далее.
Те корабли, что ходят меж солнцами, вовсе не таковы, как корабли Урд. Вместо палубы и корпуса – сплошь палубы, палубы, одна за другой: перемахни леер и ступай по соседней. Застланы они деревом, противостоящим смертоносной стуже куда лучше металла, а металл и камень служат им основанием.
Мачты, торчащие над каждой из палуб, в сотню раз превосходят высотой Флаговую Башню Цитадели. С виду они кажутся безупречно прямыми, однако, если взглянуть вдоль любой из них, будто вдоль пыльной, истоптанной дороги, уходящей за горизонт, увидишь, что все они слегка, едва заметно гнутся, кланяясь ветру солнц.
Мачт этих не сосчитать, и каждая мачта оснащена тысячей реев, а каждый рей несет на себе парус цвета сажи и серебра. Паруса заслоняют собою небо, и, если стоящий на палубе захочет полюбоваться лимонными, белыми, розовыми, фиолетовыми огнями далеких солнц, разглядеть их меж парусов будет не проще, чем среди туч в осеннюю ночь.
От стюарда я слышал, что матросы, несущие вахту на реях, порой оступаются. Случись такое на Урд, несчастный погибнет, разбившись о палубу, здесь же матросы избавлены от подобного риска. Пусть корабль и огромен, и полон несметных сокровищ, и мы куда ближе к его центру, чем те, кто ходит по Урд, к сердцу Урд, сила его притяжения совсем невелика. Пушинкой падая вниз среди множества парусов, беспечный матрос рискует разве что утратить достоинство, однако насмешки товарищей ему не слышны, ибо пустота заглушает любой голос, кроме голоса самого говорящего (если только двое не сойдутся так близко, что их воздушные облачения образуют единую атмосферу). Слыхал я, не будь оно так, от рева солнц оглохла бы вся вселенная.
Однако, отправляясь на палубу, я ничего этого не знал. Загодя меня предупредили только о необходимости надеть ожерелье да о том, что внешнего люка – так уж они устроены – не открыть, пока не закроешь внутреннего, но не более. Представьте, как я был изумлен, выйдя наружу со свинцовым ларцом под мышкой!
Повсюду вокруг надо мной высились черные мачты, унизанные серебряными парусами. Ярус за ярусом, ярус за ярусом… казалось, полотнища парусов раздвигают в стороны сами звезды. Прочие снасти несложно было принять за тенета, сплетенные пауком величиною с корабль – а корабль изрядно превосходил размерами многие из островов, способных похвастать усадьбой и обитающим в ней армигером, чувствующим себя едва ли не полновластным монархом. Сама же палуба тянулась вдаль, словно равнина; для того, чтоб хотя бы ступить на нее, потребовалось все мое мужество.
В каюте, трудясь за письменным столом, я почти не замечал, что вес мой уменьшился до одной восьмой. Теперь же, шагнув на палубу, я почувствовал себя, будто призрак – или, скорее, бумажный человечек, достойный супруг для бумажных дам, которых мне не раз доводилось раскрашивать в детстве, задавая кукольные балы. Силой солнечный ветер уступает легчайшему из зефиров Урд, однако я, ощутив его легкое дуновение, всерьез испугался, как бы меня не унесло. Казалось, я не шагаю по палубе – парю над ней… Впрочем, так оно и было, поскольку подметки моих сапог отделял от досок слой воздуха, создаваемый ожерельем.
Полагая, что палубы, как и палубы кораблей Урд, должны кишмя кишеть матросами, я огляделся в поисках хоть одного, способного подсказать, где и как лучше взобраться наверх. Увы, вокруг не оказалось ни души: со временем воздух незримых плащей становится спертым, и потому матросы остаются под палубами, пока в них не возникнет