делают детишки, головой из стороны в сторону, что вкупе с опять же по-детски «исковеркованными» словами действительно не могло не вызывать улыбки.
Конечно, – так было и так будет, очевидно, всегда, – детвора над нею потешалась, совершала всяческие проказы и очень часто, чтобы вдоволь посмеяться над больной, заставляла ее спеть. Сергей же всегда старался избегать участия в подобных шалостях, поскольку ее общество он находил для себя крайне некомфортным. Впрочем, именно выражение лица Найды во время пения ему даже нравилось и совсем не казалось таким смешным, каким его находили остальные.
Хотя он и был озорным компанейским мальчишкой, и подраться мог запросто, и похулиганить, и стащить, что плохо лежит, за компанию, однако, если его друзья, в том числе, начинали, щеголяя своими остротами друг перед другом, подшучивать над Найдой, он всегда уходил в тень. А чтобы один на один с нею вдруг остаться, так это вообще, не дай бог такому было случиться.
Поэтому, когда вначале лета, входя во двор одного заброшенного разваливающегося кирпичного дома, – место сборища «своих пацанов», – Сережа вдруг услышал доносившееся из-за дома и уже давно ему знакомое: «Рацетали ябони и гухи…»; он поначалу хотел тут же развернуться и уйти прочь, чтобы с ней и вовсе не встречаться. Но потом все-таки решил хотя бы мельком взглянуть на честну́ю компанию. Зайдя за дом, обнаружил там группу разношерстных по возрасту ребят, полукругом обступивших ступени. На них стояла раздетая донага Найда и громко пела свою «знаменитую» песню. Все «зрители», в зависимости от возраста и «жизненного опыта», кто с довольной ухмылкой, а кто и с затаенным дыханием, рассматривали девушку.
Сергей сразу было отпрянул, машинально отвернувшись от поющей. Но потом под воздействием какой-то непреодолимой силы обернулся обратно, жадно впился глазами в столь доступную женскую наготу и некоторое время находился в полной ее власти. И, все же, когда его взгляд, наконец, добрался до лица поющей, когда он увидел, как обычно, покачивающиеся из стороны в сторону движения головы, а эту картину дополнили, будто разрезая полотно, следующие от глаз бороздки слез, к нему вернулась даже, пожалуй, с удвоенной ее концентрацией привычная смесь растерянности, жалости и чувства вины. Правда, на сей раз вместе с ними еще явились обида и злость. Обида за беззащитную душевно больную, претерпевающую такое постыдное унижение, а злость на себя, еще минуту назад жадно пожинающего плоды этого унижения, и людей сие унижение устроивших.
– Отдай, – Сергей потянулся к находящемуся в руках Антохи, на пару лет старшего и бывшего на голову его выше, платью Найды.
– Вали отсюда, молокосос, – небрежно оттолкнул его тот.
Ярость в одно мгновение вскипела в голове, а уже в следующее он нанес ею вышедший необычайно сильным удар в Антохину грудь.
– Потом допоешь, – виновато улыбаясь, Сережа видел лишь ее глаза, мокрые и благодарные, – Оденешься и допоешь…
Вот