было купить ещё вина, зайти к кому-нибудь из знакомых – в такой дом, куда приходили запросто, посидеть там, в тепле, среди своих, поговорить не спеша.
Что могли мы, трое типичных представителей подпольной культуры, как сейчас говорят, а проще – богемы шестидесятых, что, собственно, могли мы, нищие, хотя и вдохновлённые нашей встречей, придумать?
Да то, что и всегда.
То есть поразмыслить хорошенько, полистать записные книжки, позвонить тому, у кого есть деньги, одолжить немного, с условием возврата тогда-то и тогда-то, или с обещанием принести вскорости картинку вдесятеро дешевле её цены, да мало ли какой ход придёт в голову, – и действовать, не откладывая дела в долгий ящик.
Так мы и поступили.
Позвонили, приехали на минутку, взяли десятку, приобрели максимум вина и минимум закуски – и переместились в один всем нам хорошо знакомый дом, где и скоротали вечер, с немалой, надо заметить, пользой для себя, потому что выпивка выпивкой, да и не так уж много бывало питья, а главным было – общение.
Ни Леонарда, ни Игоря давно уже нет в живых – а мне всё чудится, будто происходило это лишь вчера.
Почему так устроена память, что не желает она мириться с утратами?
И почему так дорога мне удивительная эта возможность – свободно передвигаться во времени?
Значит, память – такая же реальность, как и весь этот окружающий меня мир, и ничто не исчезает бесследно, всему есть своё место во вселенной, всему, что было со мною, суждено так или иначе отозваться в слове.
Тогда же, в день нашего знакомства, судя по всему, стремительно переходившего в дружбу, Ворошилов пригласил меня к себе в Белые Столбы – посмотреть его работы.
В самом начале марта шестьдесят седьмого года я к нему приехал.
Мне уже приходилось писать о том потрясении, которое я испытал, увидев его «картинки» в таком изобилии, каковое и не снилось даже самым заядлым труженикам кисти.
Это было какое-то сверхизобилие, говорящее о пресловутом «потенциале» художника решительно и просто, без лишних слов, без подведения под его творчество необходимой для некоторых теоретической базы, без всякой липовой шумихи и «раскрутки», ставших, к сожалению, необходимым условием для того, чтобы выдвинуть художника в наши дни, сделать его известным публике, – обо всём таком раньше и речи быть не могло.
Работы говорили сами за себя, причём уровень их оказался настолько высок, оригинальность их, узнаваемость, лицо, почерк, стиль их были таковы, что всё это вкупе сразу наводило на мысль о феномене, о редчайшем даре.
К тому же, главное и поистине мощное, что в них содержалось – это дух.
От работы к работе шло неуклонное становление духа. Возникало ощущение, что находишься не в замызганной комнате, заваленной до предела сотнями и сотнями рисунков, акварелей, гуашей, светящихся масляной живописью и темперой листов ватмана, картонов, оргалитов, холстов, – а в храме.
Причём, подчеркну, работы звучали музыкой – и присутствие этой возвышенной музыки в заурядной комнате подмосковной коммуналки возвышало и душу,