рояля, вращалась волчком, поперёк становилась, торчком, рассыпалась, потом собиралась воедино, звучала, старалась быть самою собой везде, к путеводной летела звезде, к утомлённому солнцу тянулась, на кого-то вдали обернулась, на кого-то взглянула в упор, прекратила какой-то спор, поддержала какие-то речи, вмиг условилась с кем-то о встрече, улыбнулась, куда-то ушла, только два прошумели крыла наверху, возвратилась опять, стала громче, мощнее звучать, симфония знаменитая ширилась, разрасталась.
Композитору Столяру требовалось новое, наиновейшее, уникальное, эпохальное, просто аховое звучание.
Взгляд его, из-под бровей насупленных, из-под очков запотевших, на волю вырвался, поблуждал по углам – и скользнул по батарее, гармошку отчасти напоминающей растянутую, отопления.
И тут же, забыв о рояле, Столяр перебежал, поскорее, вприпрыжку, к ней.
Вначале он просто немножко поводил десятью ногтями по металлической, крашенной когда-то давно и поэтому облупленной, неприглядной с виду, старой, унылой, сиротливой какой-то гармошке батареи, туда-сюда.
Потом, для всех неожиданно, двинул её ногой.
Батарея вмиг зазвучала.
Пошатнулась даже, слегка.
Тогда композитор Столяр атаковал её обоими кулаками.
Потом, без пауз, без всяких, излишних сейчас, церемоний, стал колотить по ней рёбрами жёстких ладоней, будто массаж ей делал.
Потом стал её поглаживать. Нежно, задумчиво, медленно.
Раздавались разные звуки.
Не вполне музыкальные, в общем-то.
Пусть и так. Да всё-таки – звуки.
Столяра, между тем, вновь потянуло к роялю.
Он подошёл к нему смело, по-морскому, по-капитански, словно к яхте своей, стоящей у причала, в южном порту, давно готовой к отплытию в чужие, знойные страны.
Крышка рояля казалась поднятым на высокую, крепкую, гибкую, стройную мачту воображения, тугим от ветра попутного, полотнищем всем натянутым плещущимся в лазурном, безоблачном небе, парусом.
В путь! Но куда же плыть?
Вперёд! В моря, в океаны.
В штормы, тайфуны, туманы.
Музыке в мире – быть!
Музыке в мире – жить.
Звучать. Побеждать – повсюду.
Музыка – счастье. Чудо.
Надо нам с ней – дружить.
Музыка стала действительно гармоничней. В ней море шумело. В ней уже ничего не гремело. В ней возник лирический тон.
Музыка стала тише. За крыши ушла, и выше. Вернулась – и спряталась в ниши. До лучших, наверно, времён.
Придёт ли сюда – потом?
Пришла. Заполнила дом.
Но вот композитор Столяр увидел какую-то странную, на полу, под роялем, штуковину, довольно тяжёлую с виду, и решительно поднял её.
Подкинул её в ладони – сколько, мол, весит? – ага, прекрасно, вполне годится! – и сразу пустил её в дело.
Штуковина эта была – тяжёлой. Была – металлической.
От ударов ею, штуковиной металлической, по роялю – бедный, многострадальный, вконец измученный Столяром, терпеливый, но не настолько же, чтобы вечно терпеть и страдать