играть, пожалуйста!
И, как ни в чём не бывало, исчез, легко и бесшумно, за распахнутой дверью, в фойе.
Когда не все, разумеется, лишь некоторые, отважные, из партийцев, энтузиасты, выйдя из оцепенелого состояния, скопом бросились вслед за ним, ушедшим, в погоню, то ни в пустом фойе, ни в раздевалке, нигде, никого они не нашли.
Вроде и не было – так ли? – дерзновенного возмутителя общественного спокойствия.
Только лёгкий, как сон, ветерок, странноватый здесь, в консерватории, прошёл, промелькнул, промчался, прошелестел мимо них, шумных энтузиастов, – да и затих поодаль.
Что это было? – Дух? Призрак? – Да кто его знает!..
Вот какие бывали когда-то, в дни минувшие, отшумевшие золотистой листвой, но сумевшие, где-то в памяти продремав несколько десятилетий, вспомниться, чтоб остаться в книге моей, истории.
Вот какая была эпоха.
Полустраха и полувздоха.
Полусмеха и полуплача.
Гостья редкая в ней – удача.
Горький привкус в ней, красный колер…
Вот какой человек Столяр.)
Я знал, что он получает пенсию, по болезни, по шизофрении, но, в общем, относительно тих, спокоен.
Всем ведомо было давно, что есть у него прекрасная коллекция, из наилучших в Москве, современных картин.
И кого же там только не было из наших неофициальных, но известных в богеме, художников!
И прежде всего, конечно, – Ворошилов, Яковлев, Зверев, Пятницкий, Краснопевцев, Курочкин, Афанасьев.
И ещё – понемногу – многие.
Как сумел непрактичный Столяр собрать такую коллекцию – оставалось для всех загадкой.
Однако же – взял да сумел.
С некоторыми художниками он дружил, и они порой охотно, без просьб излишних, отдавали ему работы, просто так, без всяких там денег, неуместных и невозможных, по причине отсутствия их у художников и собирателя, подвижника, между прочим, обладавшего редким чутьём на искусство, чтоб находились работы эти отменные у него, хранителя их, чтобы люди, туда приходящие, получили возможность реальную видеть, когда им захочется, эти произведения.
И люди, любители живописи, новейшей, свежайшей, к Столяру действительно приходили, причём охотнейшим образом, если такая возможность хоть изредка предоставлялась, если Столяр звал их к себе, и там, в квартире-музее, знакомились обстоятельно с дорогим их сердцам искусством.
Вот и мы втроём с удовольствием наконец-то впервые знакомились со столяровской коллекцией.
Ворошилов был здесь периода раннего, в основном портреты его и пейзажи, ещё несколько романтические, но в них уже назревало удивительное обобщение, в некоторых вещах угадывалась уже та его великолепная полифония, которая впоследствии столь широко и мощно столь прозвучит в сериях темпер второй половины шестидесятых и крупных, волшебных работах семидесятых годов.
Яковлев был, разумеется, тоже чудесен – привычные для него гуаши – цветы, неизъяснимо прекрасные, по-детски наивные, чистые, не по-взрослому, а по-космически, не скажешь иначе, трагические, но были ещё и портреты,