нечто несообразное с ним и нелепое для неё, привычной к совсем другому его облику и поведению.
Нэя была похожа на фею, сидящую на поверхности воды, не могущую утонуть из-за своей лёгкости. Но Нэя-то лёгкой не была. Чего стоила её мясистая грудь, которую она вечно выпячивала и открывала своими декольте. И все туда старались заглянуть. Как неловко было Икринке стоять около Нэи, если рядом находился и Антон, когда Нэя их встречала в лесопарке и лезла общаться, бросалась к ним как к родным. Часто и таскалась за ними по дорожкам, не желая гулять одна. Она неумолчно болтала, смеялась и привлекала всегда внимание других своей пестротой, своим показным весельем, своими камнями, которые выставляла всем на глаза, чтобы все видели, кто она и какая она, нарядная, забалованная щедростью и любовью. Ей уступали дорогу, смотрели вслед, она разгоралась румянцем, возбуждалась нездоровым оживлением. В её браваде было что-то и наигранное, болезненное даже, но Икринка её нисколько не жалела. За что бы?
Первое время она не понимала, почему Нэя не прячет свою грудь, как делали женщины в их провинции, в складках туники, в излишнем объёме одеяния. Но здесь никто не носил туник, а одежда была облегающей у всех, здесь никто не страдал комплексами, даже толстухи или нескладные сами по себе женщины и девушки. Если земляне были безупречны все, своей физической выправкой и ростом, о местных такого сказать было нельзя. Но здешние люди не считали себя такими же, как те, кто жили в провинции, и даже не такими, кто жили в столице. Они вели себя уверенно, и на лицах их была будто печать избранности, что они причастны к миру совершенства. Так что Нэя на их фоне, действительно, имела все права выставляться. Настолько она была всех лучше. Если объективно. А у Икринки как раз и не было объективности отношения к бывшей подруге.
– Ты сидела у реки с книжкой на коленях. На тебе было алое платье. О ком ты мечтала? Ведь ты всегда была мечтательница. Не о том ли, у кого шрам на лице? Сознайся, что он был предметом твоих мечтаний?
Нэя удивлённо заглядывала ему в глаза, стараясь понять, шутит он или нет?
– У него не было шрама тогда. Его за красоту и взяли в театральную школу. Его любили многие девушки, а я была совсем глупой, маленькой, как ты и говорил. Я ничего ещё не понимала. Алое платье я сшила сама. Из дорогого маминого платья перешила. А все смеялись над моим платьем, говорили, зачем ты такое надела? Я сделала открытый вырез, – плечи, руки были видны. На рабочей окраине так никто не одевался. И ткань была воздушная, на чехле. Одна тётка мне кричала: «Мало бабка тебя бьёт! Привлечёшь к себе внимание кого не надо»! А я ей: «Бабушка никогда меня не бьёт»! Правда, бабушка таскала меня за волосы за проступки, и я обычно сильно визжала. Вот соседи и думали, что она меня бьёт.
– За волосы? – спросил он, – Добрый звездочёт Ласкира тебя обижала?
– Я не слушалась. Своевольничала.
Он погладил её по волосам, будто бы только что она терпела бабушкину взбучку. – Мне кажется, что ты была ангельским ребёнком.