Дядя-бен и Тетя-хелен провожали его на станции («Только обещай писать, миленький!»). Он обернулся, садясь в поезд, и первый раз мимоходом подумал, что, возможно, в их отношении к нему было что-то еще, кроме подчинения порядку вещей и следования королевским приказам. Ему стало неуютно, будто он остался без одежды на ветру.
Но поезд тронулся, и Ланс постарался выкинуть это из головы.
Закончился один этап; начался следующий. Это было закономерно.
На станции Ланса и горстку таких, как он, встретил сержант в синей форме.
Ланс отдал ему честь.
Сержант ответил небрежным жестом.
– Вы, ребята, тут постойте, а я в лавчонку забегу.
Ланс ожидал не такого. Но по другой стороне улицы прошел офицер, чеканя шаг и высекая тростью искры из мостовой – и Ланс подумал, что, может, все не так плохо.
Провожатый вернулся, закуривая на ходу, и повел их за собой. Они прошли за высокие ворота, мимо часового в синем.
Ланс вдохнул и выдохнул. Привычный мир опять остался позади и опять вокруг обступил новый.
Но в этот раз окружающим происходящее тоже было внове. Шансы были равны.
Форма делала их всех одинаковыми, стерев всякие признаки прошлого. Это было хорошо.
Их предупредили, что первые месяца два аэропланов они не увидят. Ланс был к этому готов. Он с легкостью погрузился в ритм учебы, муштры, выполняемых заданий; получаемых и отдаваемых приказов, четкого распорядка. Все это было знакомо. Большую часть жизни он провел именно так. Ограда сборного пункта, отделившая его от внешнего мира, выступала, скорее, защитой. Он ничего не ждал, ни о чем не тосковал. Впереди была цель. Ланс сделал все, что можно, для ее достижения; теперь можно было позволить потоку нести себя.
Днем было не сложно.
Сложно было ночью.
Он этого не предвидел.
Все засыпали. Казарма наполнялась уютными звуками – спящие ворочались на жестких матрасах, бормотали во сне – кто-то звал девушку, кто-то вздыхал и жаловался. Звуки сливались в невнятный шум, Ланс закрывал глаза и уплывал в сон – будто ему опять десять, будто он опять засыпает в общинной спальне, в Городе Солнца, на краю света, далеко, далеко, далеко отсюда.
Ему снилось, что он выходит из спальни, помеченной буковой «омега» над входом, идет по ярко освещенным улицам, мимо расписанных стен, с которых на него смотрят львы и охотники, он идет вдоль стены, лица охотников бесстрастны, львы падают и корчатся под их стрелами. Он подходит к центру, туда, где со львом борется Солнцеликий – великий, мудрый, справедливый, вечный; со всех сторон начинает звучать музыка, древние, размеренные слова гимна:
Славься, славься, Солнцеликий!
Славься, славься, Милосердный!
Ланс открывает рот, чтобы присоединиться, но слова застревают, получается только хриплое «брлюм! брлюм! брлюм!»; хор давится и обрывается; по лику Справедливого ползет трещина, стена рушится, в проеме стоит колдун и хохочет: «Говорите правду! Правду говорить легко и приятно!»
Ланс поворачивается и бежит к храму,