Ветер ревел со всех сторон, гасли факелы, хлопали ставни – в небо, в небо, а не по сторонам! Дед всегда очень сердился, если вихрь у Спаски получался слишком широким. Но она делала это на болоте, а не в маленьком каменном дворике! С треском рухнула галерея, со звоном рассыпалось мозаичное панно над входом в башню. Спаска сплела ветер потуже: в небо, в небо! Ей показалось, что снежинки, которые вихрь поднял с мостовой, звездами легли на небосвод.
Во дворе еще продолжался кавардак – в полной темноте разбирались с упавшей галереей, затыкали подушками окна с сорванными ставнями, кто-то громко ругался из-за разбитых стекол мозаики. Но Спаска слышала удивленный и одобрительный гул вокруг.
Быстро вспыхнули факелы, Спаска стояла посреди дворика – у нее кружилась голова, и она боялась сдвинуться с места. Отец сам подошел к ней, опустился на одно колено и покачал головой.
– Я знал… – выговорил он. – Я знал, что не ошибся.
Чернокнижник хотел накрыть стол в огромном и пустом зале, но отец настоял на ужине в маленькой теплой комнате, которую обычно занимал, бывая в замке. Спаске эта комната маленькой не показалась – в ней стояли две огромные кровати, два сундука, очаг с дымоходом в углу и длиннющий обеденный стол. При этом одна кровать стояла в алькове и отделялась от комнаты бархатным пологом. В комнату можно было войти прямо со двора, поднявшись по крутой лестнице, или из полутемного коридора, который вел в покои Чернокнижника.
А еще отец потребовал няню для Спаски, уверенный в том, что сама она слишком мала, чтобы раздеться и улечься спать. Няня Спаске не понравилась – ее звали баба Пава, и она сразу же начала ворчать на отца, – мол, девочке рано носить юбки, и чулочки недостаточно теплые, и спать ей нужно в отдельной комнате, чтобы не раздеваться на глазах у мужчин. Отец не возражал, только виновато кивал головой.
Сразу четверо слуг накрывали обеденный стол – Спаска даже представить себе не могла такого ужина, в деревне столько блюд на стол не ставили даже по праздникам.
Вскоре явился и Милуш – мрачный и снова чем-то недовольный – и водрузил на стол три пыльные бутылки вина (один из слуг тут же принялся их протирать).
– Сам выбирал. Едва ли не лучшее лиццкое вино.
– Надеешься, я забуду, что ты меня пускать не хотел? – усмехнулся отец.
– Пустил же. Садись. Ужинать давно пора. Тут не до пиров нам, конечно, но бьем скотину почем зря – кормить нечем, – сказал Милуш, наливая вина отцу (слуг он выгнал прочь). – Не знаю, как до весны дотянем. Кругом разбойники брошенные дома обирают, перепьются и сено жгут, дома – на потеху.
– А я много раз говорил, почему в Верхнем мире нет оспы, – проворчал отец.
– Ну и говорил… – ответил Милуш. – А я не верю.
– А вот храмовники верят. И ты мог бы давно испробовать это на себе.
– Змай, у меня не девять жизней, как у некоторых, а единственной я рисковать не намерен. Неужели все мнихи такие смельчаки?
Он