дольше и все будет болеть так, что она не сможет заснуть. А ей нужно выспаться. Потому что на завтрашний выходной у нее были свои планы – это была ее единственная отдушина, когда она ездила что-то покупать для Мишки. Ей казалось тогда, что все хорошо, да и она сама себе казалась совершенно другой женщиной – у нее, у Риты Погореловой, все в жизни ладно, у нее замечательный муж и гениальный ребенок…
Замечательного Петра Погорелова в последнее время ужасно раздражало то, что жена никак не реагировала на его действия. Сука бесчувственная! Ему хотелось, чтобы она плакала, кричала, валялась у него в ногах, просила прощения… За что она должна была у него просить прощения, он не знал, но был уверен, что это она кругом виновата: и в том, что его выгнали с завода, и в том, что ребенок, его, Петра, вроде бы сын, идиот идиотом – ни футбол с папанькой не посмотрит по телику, ни про спорт, ни за жизнь не поговорит… Вечно сидит в углу с какой-то книжкой, а Ритке все по барабану… И сейчас она только плакала, и то беззвучно, сука, тварь бездушная, проститутка… «Мишка-то не мой сын, точно!» – вдруг подумал он. Топорик для мяса сам собой повернулся в его руках, и лезвие вошло Рите Погореловой в плечо. Она дико закричала и открыла глаза. Глаза были огромные, как у Мишки, и такие же карие, коровьи какие-то глаза.
– Довела, сука гребаная! – Погорелов отбросил топор в угол.
Рита одной рукой зажимала рану на плече, из которой текла кровь, а другой – свой рот.
Война закончилась. На Клавдиного мужа пришла похоронка в сорок третьем, на Дуниного – в сорок четвертом. В сорок пятом, уже после Победы, получили похоронку на Алексея, провоевавшего меньше года. На почерневшую от горя тетку Матрену было жалко смотреть. Клавдия, не ужившаяся со свекровью, переехала с ребенком обратно к отцу с матерью, нравная Наталья была не замужем и к домашним делам неохоча, так что все хозяйство держалось теперь на Арине. Ей шел уже двадцать шестой год – по деревенским меркам совсем перестарок, только и оставалось, что с племянниками тетешкаться да досматривать постаревших приемных родителей. Но с виду Арине никак нельзя было дать более восемнадцати-двадцати лет – и теперь не Клавдия с Натальей казались младшими, а она, Арина, гляделась их меньшей сестрой. Тяжелая работа в поле сделала ее гибкой, как ивовая ветка, а постоянное недоедание – стройной. Лишний кусок она норовила сунуть племяннику, теплое место на печи предназначалось ставшей в одночасье старухой Матрене. И только ей, Арине, никто ничего не предлагал – ни хлеба, ни места на печи, лишь ласковый племянник Федя тянулся к тетке, частенько прибегая к ней в старый коровий закут под лоскутное одеяло.
Страна поднималась из руин. Жить стало лучше, жить стало веселее – так говорили из черного раструба громкоговорителя на столбе перед правлением. И действительно, в ее собственной судьбе вдруг стали происходить некоторые перемены.