и дядюшке Е. А.
Мне, провинциалке, это показалось дико: у нас не ходят в гости к людям, которых видели всего каких-нибудь пять минут и для которых ты представляешь пустое пространство. А она не поняла и обиделась:
– Как будто это вас ведут в какой-нибудь неприличный дом…
Этот день был для обеих пыткой. Ей было горько до слез, а мне – страшно неприятно, что я выдала такую штуку почти перед самым отъездом.
Это было 6-го (декабря). По обстоятельствам я была, безусловно, виновата, ибо я ей многим обязана – и должна была поэтому исполнить даже ее прихоть… Нечего скрывать: она так думает, и поэтому мне надо было извиниться, что я и сделала – вечером, часов в одиннадцать. Дело кончилось на следующий день утром – объяснением, которое пояснило мне всё, а ей не дало ровно никакого объяснения моего поступка. Но ведь достаточно, что я «сознала, что поступила бестактно»…
Миша (Юдин) потом говорил, что надо бросить все условности, тогда и не будет подобных столкновений. Но ведь здесь этих условностей так много – гораздо больше, чем у нас (в Вятке), а Миша советует откинуть все вятские (условности) – пока я живу здесь (в Петрограде). Постараемся…
До 10-го (декабря) мне всё же было трудно – чувствовалась натянутость, но в (этот) день (а особенно – в момент отъезда) она исчезла…
Я уезжала (из Петрограда в Вятку) 10-го (декабря) вечером. Пришлось помучиться в дороге, так как ехали солдаты и мужики, потом – грудные младенцы, с неперестающей «музыкой», режущей уши. Благодаря этим соседям и Вере Зубаревой106, да заодно и студенту (кстати сказать – нашему благодетелю), мы большую часть времени проводили на площадке (вагона), что и подбавило мне простуды, так что домой я приехала с ужасным кашлем, который не прошел еще до сих пор…
Меня встретил папа. Мы приехали домой в четыре часа (дня). Всё было так хорошо – так уютно, так мило и близко! Опущенные шторы, цветы, огоньки лампадок, полное застолье в столовой, и шумящий самовар, и чудесный суп без всяких приправ – всё такое уютное, маленькое, хорошее… Не хватало только Зины (сестры) и Кати…
Я забыла там, что мне уж около 22-х лет, забыла, что я – курсистка: дурила с ребятами или ходила по пятам за тетей Аничкой, когда она была дома. Рассказывала или, наоборот, молчала – было так хорошо, что и язык не ворочался…
Из-за кашля меня засадили дома, но я успела всё же сбегать с тетей в театр – на благотворительный спектакль в пользу раненых («Первые шаги»), к «дедушке» Витту и (в Сочельник) – ко Всенощной, в гимназию…
Потом засела дома…
Была у меня Лида (Лазаренко) – кажется, на второй день. Мы поговорили. Этот разговор ни к чему не привел, можно это сказать смело. Мы будем бывать друг у друга, вероятно, будем даже понемножку переписываться, но… не больше. Всё то, что налаживалось, всё это пошло насмарку – и больше не возобновится. Но мне теперь этого не жаль. Будь это полгода – даже меньше, гораздо меньше – тому назад, всё, может быть, было бы иначе…
Потом я стала выходить: Никольский107 позволил, предварительно запретив говорить на улице. Почему