я поднял шашку, чтоб защититься от следующего удара. Но ничего не случилось, я повернулся и с удивлением увидел, что червонные были на таком же расстоянии, как и раньше. Я опустил шашку и заметил, что рука моя покрыта кровью. Посмотрел на рукав, он тоже покрыт кровью. Я ничего не мог понять, затем вдруг почувствовал, как что-то липкое стало залеплять мне правый глаз.
Моя первая мысль была – есть ли у нас в обозе каски?
Хмелев, на меня посмотрев, притянул лошадь и со мной поравнялся.
– Вы что, ранены? Где ваша каска?
– Не знаю, как видно, царапнуло.
– Да вы в голову ранены.
– Не думаю, ничего не чувствую.
В этот момент Андрей тоже притянул коня и велел второму дозорному скакать рядом со мной с другой стороны. Мы, вероятно, ушли от червонных, потому что следующее, что я помню, – Андрей на пригорке, смотрящий в бинокль, и за ним остальной взвод. Я слышал, как он крикнул, чтобы меня отвезли к санитарной повозке.
Но я был на лошади и, если не считать того, что видел только одним глазом, чувствовал себя великолепно.
Мы втроем продолжали идти шагом. Вдруг я услышал звук команд и поднял голову. Я до сих пор помню, как это меня оживило. Насколько можно было видеть, через все поле полным галопом, с пиками наперевес, значки играли на ветру, летел весь полк лавой в атаку. У меня дух захватило. Я наших не видел, они, вероятно, были где-то на правом фланге. Мимо нас проскакали две прямые линии желтых кирасир с ротмистром князем Черкасским, с саблей, поднятой высоко, на выхоленном блестящем черном коне. Красота!
Помню стоящую двуколку Красного Креста и у нее в белом платье и повязке Мару.
– Что, тебе в голову вклеили, можешь слезть или помочь? – спросила Мара.
Мара всех на «ты» называла, от последнего солдата до Косяковского. Она была замечательно красива. Ее все обожали. Она была грубая, но с золотым сердцем. Ругалась по-солдатски, но была удивительно добра. Она сама говорила, что до войны была киевской проституткой.
Я слез с лошади и в первый раз почувствовал, что голова кружится. Облокотился на двуколку.
– Да тебя пуля через голову звякнула!
Она стала чем-то обмывать мне лицо и лоб и обкрутила мою голову бинтом несколько раз.
– Как еще стоишь, дурак? Грешной, знать, хорошего б в гроб уложила.
– Да, знать, грешной, только голова кружится.
– Это тебе в госпитале справят.
Солдаты подняли меня в двуколку, рядом лежал синий кирасир, и она сейчас же двинулась.
Оттого ли, что она была безрессорная, казалось, что скакали по вспаханному полю. Голова у меня вдруг заболела. Помню, что сказал санитару, который правил двуколкой:
– Да что ты по полю скачешь!
– Да по дороге, и не скачу, – ответил он обиженно.
После этого я ничего не помню.
Когда я пришел в себя, меня несли в носилках вверх по очень крутой насыпи. Пришлось держаться за носилки. На насыпи стоял длинный поезд Южной железной дороги, составленный из серых товарных вагонов, на двух четырехколесных тележках