новорожденной дочери дал Калеб, вскорости уяснив, что на это не способна его жена.
Тогда, чуть только взяв на руки ребёнка, ради которого вытерпела настоящие пытки, заглянула в личико девочки, которое могло стать точной копией её собственного со временем, нещадным, уносящим всё, что было ей дорого, все мечты, надежды и веру, Энн поняла, что не сможет сделать для этого ребёнка ничего и никогда, сколько бы не прошло лет. Слишком сильно она настрадалась до, во время и после рождения дочери, не получив в итоге ничего, ничем не компенсировав своих потерь, неудач. Ведь само рождение дочери, которая унаследовала её глаза, она посчитала, назвала поражением. И ей уже не победить!
Нет сил, и она опустила руки!
– Я не могу, Калеб! – просто сказала она, не продержав дочь и двух минут. Вернула малышку в руки мужа, сразу почувствовав облегчение и свободу, – Придумай сам что-нибудь!
Женщина вышла из детской так быстро, что Хауард даже не успел ничего сказать.
Спустя почти месяц от рождения девочка получила имя Эмма, Эмма Хауард, дочь Калеба и Энн.
***
Немногим позже, впрочем, стало понятно: рожденная Энни, зачатая в первую же ночь её примирения с мужем, обещавшая собою и своим появлением окончательный мир, вскоре после рождения девочка стала полностью дочерью своего отца, отвергнутая матерью, лишившаяся её, едва только стало известно, что она – не мальчик. Лишенная теплоты и материнской заботы, маленькая Эмма, однако, завладела сердцем отца.
Всё случилось в день, когда Эмма, совсем окрепнув, отказалась кормить грудью свою дочь. Ещё будучи слабой, женщина, как и полагается, прикладывала девочку к груди, избавляясь от избытка молока безо всякой нежности к девочке, произведенной ею на свет. Но с самого же первого раза, с первого кормления, Энн стала сравнивать второго ребёнка и драгоценного сынишку.
С Колином она, когда давала ему грудь, испытывала блаженство, удовольствие, почти материализовавшееся в его губах, которые давили, тянули, ощущались естественным продолжением её плоти. Она питала его тем, чего было в ней так много, что принадлежало мальчику без остатка, без всяких оговорок и предлогов. В кормлении она помогала его развитию, жизни и светлому будущему.
С маленькой Эммой подобного не было. Девочка была отдельной единицей, человеком, с которым мать долго не могла быть связана, ни телесно, ни духовно. В сердце её не было никакой привязанности к дочке, а грудь строптиво отказывалась поддаваться Эмме. Плоть, напряженная, жаждущая физического опустошения болела, ныла, саднила, будто бы понесшая тысячу ран, но при этом, будто обладавшая собственной волей, как и её владелица, не спешила милостиво уступить голодной малышке с розовыми губками.
А теперь, когда никто не мог уже ей что – либо повелеть, приказать, осудить её неподчинение, Энни решила больше не давать Эмме касаться своей плоти, что девочка должна быть ограничена в том, в чем нуждалась