и плеч…
Два тела, изгибаясь и переплетаясь, начинали свой медленный танец любви. Все вокруг – убранство комнаты, горящие свечи и тихонько потрескивающие угли в камине вдруг растворилось и исчезло, оставляя только их одних…
Прохладный летний вечер, напоенный ароматами цветов, садов и свежестью моря, скромно умолк, словно боялся спугнуть их или отвлечь от наслаждения друг другом, казалось, что даже цикады, эти неугомонные и неумолкающие создания, разом сговорившись, вдруг перестали стрекотать, прислушиваясь к стонам двух людей, отдающихся удивительному и красивому чувству любви…
Эта ночь – прекрасная, грешная и, одновременно, такая тонкая, зыбкая и невесомая, превратилась для них в одно непрекращающееся мгновение, переполненное всей остротой и красочностью взаимности чувств. Бесконечность великолепия удаляла Робера и Агнессу от всех проблем и напастей окружавшего их мира. Души любящих, сливаясь и воспаряя в эфирах какого-то удивительного и невообразимого духовного пространства, зовущегося любовью, словно отделившись от их телесных оболочек, плавали в волнах накатывающихся на них наслаждений друг другом.
Утро наступало, отгоняя бархат ночи к далекому западу. Робер лежал на спине и боялся своим неловким или резким движением потревожить Агнессу, чья голова лежала у него на груди, прижавшись своим разгоряченным ласками телом к нему. Её густые волосы рассыпались по кровати и приятно щекотали его кожу.
Граф полной грудью вдыхал упоительный запах ее волос, в котором смешивались запахи трав и цветов, он с грустью и, к своему несказанному удивлению, одновременным наслаждением перебирал в своей памяти практически каждый день их недолгой, но такой прекрасной семейной жизни, казавшейся ему теперь просто идиллией.
Робер невольно поймал себя на мысли, что улыбается, вспоминая, как перепуганная насмерть Агнесса жаром своего тела буквально вылечила его болезнь и простуду во время его авантюрного похода на Таррагон. Именно Агнесса и ее любовь разбудила в нем, казалось, уже отмершее и превратившееся в камень чувство любви, а она, в свою очередь, раскрыла перед ним все многообразие и прелесть окружающего их бытия.
Рождение Гийома – его первенца, наследника и, прежде всего, такого долгожданного и такого неожиданного, вместе с этим, настолько преобразила графа. Разом, как-то удивительно и непостижимо для его сознания, мир изменился.
Робер вспоминал первое купание Гийома: маленькое розовое тельце новорожденного впервые в своей жизни познавало тепло, но не материнского тела, а чего-то иного. Он снова улыбнулся, живо представив себе, как тот робко, словно чуткий лист под едва уловимыми дуновениями ветерка, касался пальчиками теплой воды.
Родитель вспоминал первые, неуверенные и робкие шаги мальчика, его первую деревянную лошадку, старательно и с любовью вырезанную для него Рамоном, его первое, пусть и игрушечное, оружие, изготовленное для Гийома старым и верным Исмаилом, которого, как ни ворчал для виду на малыша его отец-граф, продолжал упорно называть