исследовали становление сложных обществ сперва в Мезоамерике, а затем и в других областях Нового Света, без лишнего шума похоронив ольмекскую и прочие «загадки» и публикуя вместо статуй и росписей выкладки с оценками плотности населения и урожайности кукурузы для разных периодов и долин. Что касается Уайта, то его идеи сделались настолько общепринятыми среди американских археологов, что на их автора почти перестали ссылаться.
После Чайлда концепция вождества явилась одним из важнейших достижений социальной антропологии. Однако проникновение этой американской концепции на европейскую почву натолкнулось на те же непреодолимые трудности, что и проникновение идей Чайлда в Новый Свет. Правда, сопоставив океанийские вождества с данными по археологии доисторической Европы, К. Ренфрю сделал большой шаг к созданию целостной картины истории, к интеграции ее ранее несопоставимых фрагментов[108], тем более что в чайлдовские революции Европа как раз не вписывалась. По крайней мере часть европейских археологов, прежде всего скандинавских, превратила вождество в работающий термин. Однако попытки Фленнери и Уилли переосмыслить по той же схеме ближневосточную доисторию оказались неубедительными и далее не повторялись[109]. Большее влияние оказали исследования Г. Джонсона, Г. Райта и Ф. Хоула в Сузиане, проведенные по методике, отработанной в Мексике (оценки демографической плотности и ступеней в иерархии поселений[110], однако Р. М. Адамс, внесший наибольший вклад в изучение южномесопотамской урбанизации, от социополитических реконструкций воздержался[111]. В целом становилось все яснее, что вождество потому и было открыто американскими, а не европейскими специалистами, что это понятие плохо применимо по крайней мере к части догосударственных обществ Старого Света. Открытие Гебекли-тепе и близких ему памятников на верхнем Евфрате, где в X–IX тыс. до н. э. возникло сложное общество и появилась монументальная скульптура, но земледелие в лучшем случае только лишь зарождалось[112], поставило под еще большее сомнение старые схемы.
Рядовой советский историк узнал о вождестве от Л. С. Васильева[113] на примере Китая. А. М. Хазанов[114], хотя и был по времени первым, повлиял слабее. Будучи и материалистическими, и эволюционистскими, идеи Стьюарда, Салинса и Сервиса могли быть, казалось, освоены марксизмом, а книга Васильева стать для советской науки 1980-х гг. тем же, чем для 1960-х стала «Средняя Азия и Древний Восток». Но ситуация оказалась иной. Вождество хуже вписывалось в моргановскую схему, нежели городская революция, так как слишком уж мало напоминало военную демократию, которую должно было вроде бы заменить. Взятые у К. Поланьи редистрибуция и реципрокность, органически ни с вождеством, ни вообще с какой-либо стадиальностью не связанные, преподавателям обществоведения «эпохи застоя» были бы попросту непонятны. Но главное препятствие для проникновения концепции вождества в