в Камбре!
Вот и пылит теперь Служба Рта и Тела по майской жарыни, по полям и дорогам Геннегау (то самое, которое Эно), родной земле молодого рыцаря Филиппа де Лалена. Отчего тот сделался совершенно бодр и весел.
Как же! Уже почти целую неделю на войне, которая никак не отличается от знакомых турниров и охот, зато здорово похожа на победоносный поход к Люксембургу, случившийся на излете его детства.
Конечно, приходится терпеть лишения. Ведь война! А старый герцог воевать с Валуа запретил, и совсем ему невдомек, что сын собирает войска на границе. Поэтому пришлось выдвигаться тихо – без пристойного поезда, что как раз и означает лишения.
Ни тебе паштета из соловьиных язычков, ни пирога из муравьиных бровей, ни доброго анжуйского на привале. Приходится пробавляться солдатской кашей с бараниной и разбавленным водой рейнским, чтобы не насвистаться случайно на привале до витражного состояния. Ну, вы понимаете – тело свинцовое, как переплет, а глаза прозрачные, как стекло. На то и война за общественное благоденствие! Приходится терпеть.
Филипп осадил поводьями своего конька – отличного испанского хинете самых чистых андалузских кровей. Тот послушно сбился с рыси на шаг, манерно перебирая копытами, то и дело фыркая от пыли. Фыркнул и Филипп по той же самой причине.
– Жарко, – сообщение очевидное и уже не первое и не десятое за сегодня.
– Воевать надо осенью, когда урожай убран. Да и печет не так, – согласился дорогой приятель Жерар, запустивший коня рядом.
– А ты что скажешь, Уго? – Филипп обернулся в седле к хмурому человеку, что ехал позади. – Ты ж старый вояка, поделись мудростью!
– Г-хм, – ответил человек и утер пот с лица собственным беретом, который явил сверкнувшую на солнце лысину.
Человек был будто вырезан из гранита – сухой и крепкий, и только видавшая виды физиономия говорила о почти старческом возрасте – лет так сорок пять – пятьдесят.
– Чего это он? – поинтересовался шепотом Жерар.
Филипп, напротив, громко, со смехом поведал, что дядька не любит, когда его имя переиначивают на французский манер, ведь он – Гуго и никакой не «де Ламье», а самый настоящий «фон Ламмер».
– Пора бы привыкнуть за столько лет, а, Уго?
– Цена ф-сему этому не т-ороже конского я-плока, – отозвался тот хриплым басом, и речь его коверкал тяжкий тевтонский акцент. – Ты бы лучше позаботился о ночлеге, потому что будет настоящая гроза с ливнем, ветром и всем что положено!
– Сомневаюсь… – протянул Жерар, ткнув пальцем в яркое полуденное солнце.
– Очень зря. Если Уго такой сердитый, значит, у него ноет плечо, или колено, или какая другая старая болячка – значит, погода вскоре переменится.
Помолчали.
Мимо плелся пейзаж: частые хутора, колосящиеся пашни, молившие о том, чтобы предсказание насчет дождя сбылось, – уж очень погоды стояли душные недели так две с половиной. Впереди шагала конная колонна передовой стражи, блестя шлемами, а позади тянулся графский поезд, совсем скромный, лошадей в триста, а еще телеги, повозки, груженные съестным