езупречной быстротой повел ее по залу. Гости расступались перед ними, любуясь их молодостью, стремительной поступью танца и атласным платьем невесты с бумажной бутоньеркой на груди. Пара невольно заставляла собой любоваться: оба стройные и статные, будто выточенные друг под друга. И оба из достойных семей. Жених – сын уважаемого комиссара Скворцова, невеста – дочка профессора Маевского, известного в ленинградских академических кругах. У стола новоявленных супругов суетилась официантка, держа поднос с гусиными паштетами и кусочками шоколада, а на закуску подавали бутерброды с маслом и соленой рыбой – угощение, редкое теперь и для порядочного дома.
В городе стоял пряный август, насквозь пропитанный тревогой ожидания. После двух месяцев войны ленинградцы проводили сумбурные дни в очередях на эвакуацию: когда же будет заветный листок и можно ехать? Сколько ждать? Что будет на новом месте? А в густо освещенном зале, где сияли принесенные по случаю лампы, сегодня звучал фокстрот и подавали закуски. И любой заглянувший в зал с улицы посчитал свадьбу излишеством, если не кощунством. Но тех, кто находился в зале, не заботили чужие печали. В припадке жадного аппетита они наедались впрок.
Коля в досаде отвернулся.
Никому на торжестве не было дела до маленького человека, который не прятался нарочно, но оставался незамеченным толпой гостей. Хотя Коле недавно исполнилось семнадцать лет, он едва доходил до пояса обычным мужчинам и юношам. Кто видел его в первый раз – принимали за ребенка лет шести, а узнав правду, от стеснения отводили глаза. Коля и сам смущался от смятения посторонних. Ну что же делать, если он парень невысокого роста, или, как иногда называют его – лилипут? Он не обижался на странное и сказочное слово, хотя мамаша сильно огорчалась, когда какой-нибудь офицер с отцовской службы, думая, что не слышно со стороны, шептал на ухо товарищу: «Смотри, уродец». Коля не считал свой рост уродством, ведь у него и руки, и ноги соответствуют телу, все аккуратно и в некотором роде изящно. Только уши большеваты и чуток торчат, но брат говорит – это признак упорства и сильного характера.
Коля не любил, когда показывают пальцем – до чего же противно! – или когда лезут в душу с глупыми вопросами. Чаще спрашивали, словно заранее соболезнуя, как живется с маленьким ростом. «А вы как живете с кривыми зубами?» – хотелось спросить в ответ. Или с лысиной? Тоже мне, нашлись жалостливые судьи и допросчики. Обычно живу, как и вы, пока доброхоты не добавляют насмешек и предубеждений. Да, сразу родился маленьким, вот и вырос кое-как.
Прежде они с братом были неразлучны, и стало немного грустно, что Петя женится. Невеста до зубовного скрипа не нравилась маме, она считала Ирину безнадежно разбалованной, дурной хозяйкой и боялась, что та примется вскоре после свадьбы обирать неопытного мужа, тратя деньги на духи да на платья. «Кому сейчас дело до платьев. Наговариваешь», – усмехался отец, комиссар Скворцов, подтрунивая над женской ревностью. Ему Ирина нравилась. Она и правда, признаться, хорошенькая: каштановые волосы, тонкие лодыжки и запястья. И почти девчонка, двадцать один год. От нее всегда тянулся шлейф цветочных духов, как от дивы, хотя работала она простой телеграфисткой и одевалась модно и строго, причем платья, не в пример маме, обеспечивала себе сама, не залезая в отцовский кошелек, чем только больше раздражала будущую свекровь. «Скоро для всех легкие деньки закончатся – вот и поглядим», – презрительно фыркала мама, показывая, как негодует от выбора Пети. Но противиться свадьбе не стала. Невестка вышла из культурной семьи, деньги у них водились, и профессор, по слухам, подарил на свадьбу целых пять тысяч. Петя взамен обещал поскорее выбить листки родне Маевских, чтобы их вывезли из Ленинграда со следующим потоком: он работал в эвакуационной комиссии. Ирина, условились, должна остаться с мужем, что бы ни случилось. А случиться могло достаточно.
Порой комиссар Скворцов приносил со службы страшные слухи. Мол, немцы почти затянули петлю на подходе к Ленинграду, и скоро начнется настоящая оккупация, тогда и уехать будет нельзя. Мама от таких новостей теряла рассудок. Отец ей запрещал молиться – как бы посмотрела партия на подобную вольность! – и поэтому она только тихонько плакала. Да еще просила Петю добыть для младшего брата эвакуационный листок: он ведь легко сойдет за ребенка, а детей вывозят из Ленинграда в первую очередь. Но отец говорил жестко: «Война повсюду, нигде не лучше. Нечего бегать туда-сюда!» Казалось, он человек из броневой стали, ну вроде той, из которой делают танки – ничего не боялся и не удивлялся ничему, словно жил десятую жизнь и заранее знал возможные повороты событий. В Ленинграде семье Скворцовых жилось привольно и пока сыто, для чего же уезжать в неизвестность?
Заиграли вальс, но никто почти не танцевал. Официантка разливала красное вино – кислое, по несколько капель в бокал – и разносила десерт: кусочки шоколада в хрустящей бумаге. Гости как один тянулись к подносу, и он пустел на глазах. Коля с утра бродил полуголодный, ведь свадьба целый день гуляла по Таврическому саду, и присесть-то некогда. Желудок бурчал, как сломанное радио. Хотелось ухватить шоколаду. Но проход загородили гости, их спины возвышались над Колей грядой бесконечных скал. Он не находил глазами официантку, только чувствовал тычки и толкотню кругом. И слышал,