животных, иссохших, с тусклым мехом, дожидалось в клетках своего конца. Они так обессилили от скупой кормежки, что даже голос не могли подать. Они не рычали, не ржали, их взгляды застыли, на подошедших людей никто не обращал внимания. Все вокруг оцепенело от приближения смерти.
Боясь, как бы эта печальная картина не пошатнула решимость священника, немец поскорее отвел его к Стражнику. Лев был истинным королем зоопарка и в одиночку занимал самый широкий склон. Только благодаря ему и удавалось порой выручить какие-то крохи с билетов, правда, приличная часть дохода оседала в его же брюхе.
Безучастный ко всему, Стражник лежал, щурясь, на склоне, и хорошо было видно, как под шерстью проступают ребра. Он давно привык к любопытным взглядам посетителей, так что появление преподобного не вызвало в нем ни малейшей перемены, он лишь хвостом махнул, отгоняя мух.
Смотритель подобрал длинную бамбуковую жердь и попытался потыкать ею львиный нос, чтобы зверь зарычал или вцепился в жердь клыками. Но Стражник оставался так же равнодушен к его уловкам, как чопорный наставник – к глупым шуткам своих учеников.
Смотритель обозлился: он непременно должен был доказать священнику, что лев еще силен и живуч. Он согнул руку в локте и стал грубо пихать Стражника жердью в бок. Лев не вытерпел, легонько отвел жердь передней лапой, мотнул гривой. Немец думал, что теперь-то Стражник издаст свой фирменный рык, но тот лишь чихнул и неторопливо вернулся в клетку.
Немец хотел было снова подразнить льва, но священник его остановил. Преподобный Кэрроуэй вовсе не искал себе свирепого монстра, слабость и кротость зверя были ему только на руку. Хорошо бы льву, конечно, выказывать чуть больше дикого нрава, но преподобный решил, что когда они доберутся до степи, он что-нибудь придумает на этот счет.
Затем преподобному показали тигровых лошадей и павианов. Крепким здоровьем они не отличались, но, по крайней мере, были живы и, надо думать, способны перенести долгую дорогу. Что же касается питона, он лениво свернулся в клетке клубком, и если бы не мелькавший порой змеиный язычок, никто бы и не понял, жив он или мертв.
Самым «знатным» происхождением среди обитателей зоопарка мог похвастать волнистый попугайчик. Один иностранный дипломат подарил его вдовствующей императрице; попугай кричал на чистейшем китайском: «Долгих лет жизни!» Вдовствующая императрица любила его и всюду носила с собой. Но однажды он выучился где-то ругательству, и все переменилось: непростительно запятнав себя, он больше не мог оставаться во дворце. Вдовствующая императрица приказала отнести его в «Сад десяти тысяч зверей».
Едва завидев преподобного, красивый пестрокрылый попугайчик заверещал: «Паршивец!» и трижды энергично кивнул. Смотритель поспешно объяснил, что дурную привычку птица принесла из дворца – наверняка подслушала, как какой-нибудь евнух заигрывает со служанкой.
Преподобному стало любопытно, и он попробовал было разговорить пернатого, но немец смущенно признался, что