на палубе зашевелился, люди подтянулись к борту, шутили. Потом все затихли, просто замерли. Неумолимо увеличиваясь в размерах, остров приближался. Как на замедленной съемке, открывались его отроги и скалы, узкие бухты и заросшие расселины, каменные выступы в лимонных пятнах. Это был целый мир, другая планета – неизвестная и прекрасная, и люди молча следили, как она разворачивается в пространстве.
– Судя по всему, мы у врат рая.
Она усмехнулась, но по глазам я понял, что она с трудом скрывает волнение.
13
Первое время я очень болезненно переживал судьбу своих сценариев. Сражался с режиссерами за каждую реплику, за каждую сцену. Даже по костюмам и то влезал с советами. Потом стал изображать презрение. Смотрел сверху вниз, делая вид, что мне безразлично и я занимаюсь этим только из-за денег. А пару лет назад по-настоящему плюнул.
С удивлением и радостью я обнаружил, что мне действительно все равно, какими выйдут на экране мои персонажи. Как будут вести себя, что скажут. И перестал ездить на премьеры в провинцию, записывать сериалы. О том, что спектакль идет с успехом, узнавал по начислениям на книжку или по вырезкам из газет, которые присылали завлиты. Мне вдруг стало ясно, что, наделяя героев собственной фантазии жизнью, я избавляюсь от шумных постояльцев, да еще получаю за это деньги, и глупо желать большего.
Последнее время они и так разошлись, разговорились – эти персонажи, эти призраки. Шумели, ссорились. Или перешептывались. А то, как по команде, начинали тараторить – все, разом. В такие часы голова моя гудела, разламывалась от голосов. Я не мог удержаться, ввязывался в разговор. Что-то доказывал, спорил с ними. Ходил по улицам, шевеля губами, как лунатик. А потом садился за монитор и выпускал всех на волю. Туда, где их ждала другая история, другая жизнь.
Когда-то, давным-давно, когда был жив отец, я хотел стать физиком. В школе подавал надежды, считался первым в классе. Пару раз меня возили на городские олимпиады, я поступал в заочные школы. Но, получая очередной пакет из университета, ощущал какую-то жизненную неточность. Ошибку в адресе – настолько чуждыми, не моими представлялись занятия. Как будто кто-то другой пишет уравнения, решает задачи, а я просто занимаю его место.
Мать, опасаясь, как бы я не погряз в точных науках, отдала меня в художественную школу. Для пропорционального развития, как она говорила. И тут меня тоже ожидал легкий успех. Очень скоро я научился рисовать натюрморты и пейзажи, композиции. Мои картинки стали брать на районные смотры, и даже развесили в фойе местного кинотеатра. Но когда мы толпой приходили в кино – на «Пиратов ХХ века» или «Торпедоносцев», – я чувствовал неловкость. Как будто не я, а кто-то другой рисовал эти лапти и головы, торсы и розетки. И мое имя стоит под картинами по ошибке.
В начале девяностых наука рухнула, и вся моя физика стала бессмысленной. Репетитор уехал в Америку, ученые расползлись по вещевым рынкам и перестали узнавать друг друга. Даже институт, куда меня хотели пристроить, закрылся.
Художественная