дерн. Остатки каменных укреплений, сооруженных маньчжурами 10 веков назад, обрамляют тисовую аллею, высаженную в несколько рядов, последний из которых поднимается по низкому склону сопки. Остров-кит высок и на самом деле вовсе не кит, а четырехугольник с откусанной стороной.
Как всегда, мне было холодно прикасаться к тисам. От их тысячелетней древности, от крепких, как кость воина, кровяных стволов веет равнодушием, мыслью, которая не дает себя понять человеку постороннему. Тис забирает. И всегда помногу, ничем не оправдывая свою жадность. Тис молчит. Все-таки лучше прижаться к пробковой коре амурского бархата и липы. Прикоснуться к бархату – значит согреться, обрести чувство опоры, вернуть думу. Он, как родной отец с шершавой щекой. А липа, как мать, – она широка в обхвате и давно пристрастилась к холодным благородным тисам: откровенно льнет к ним, не желая оставаться чужой: «И я, и я, и я…» – страстно шепчет она, оплетая кости спящего воина.
Я не умею в силу душевной «недовоспитанности» говорить о некоторых вещах прямо и без кислости, и вдруг представила, что отвечаю не я, а человек более опытный, мудрый, к тому же писатель (они мои лучшие и самые понятные друзья, скрытое от всех Альтер-эго!). И вот что я сказала бы собеседнику: «Писатель обычно одинок не только потому, что вынужден много думать, наблюдать и работать. Есть немало профессий, требующих уединения. Проблема писателя в том, что он, настоящий, талантливый, в своем труде обязан всегда оставаться самим собой, быть откровенным до стеснения и мурашек по коже, его душа разложена перед его пытливым и холодным взором, словно это шкура и нутро животного. Только так и пишется правда. И опять же дело не в том, что наблюдать свою душу лучше одному – преступник иногда более откровенен на следствии, – не в этом! Разложенная душа должна всегда оставаться той, которая и есть сам писатель. А чтобы сохранить ее чистоту – не бывает настоящих художников-лицемеров и подлецов! – такой человек вынужден всю жизнь отказываться от компромиссов, от конформизма, от лжи перед самим собой. Он хранит верность себе. При том, что никогда не безгрешен. Грех – еще одна сторона самоедства и исследований. Но есть грехи, при которых работать невозможно. Не может настоящий писатель делать карьеру, которая противоречит его понятиям о чести, не может жить в браке или состоять в интимных отношениях с теми, от кого его коробит. Нет среди его друзей тех, кто ему лично неприятен. И не пойдет он к издателю на поклон, если считает его подлецом. И не может он оставаться в кругу близких, если они не приемлют труда художника. Быть изгоем – вот что чаще всего остается таким людям, особенно если при жизни нет признания, нет славы и богатства».
Вот что почему-то хотела я сказать однажды, да, конечно, так никогда не скажу. Я поняла это, когда немного пообщалась с одним коллегой. Это уже немолодой мужчина, музыкант, осознающий почему-то свое нравственное превосходство над большинством. Его показная интеллигентность