птывают свыше. И счастливый момент, когда поставлена последняя точка или проведена последняя черта, не лишен легкой грусти: эти восхитительные часы, дни или месяцы творческого экстаза, увлеченного поиска, прошли и их уже не доведется пережить снова. А когда будет следующий раз, да и будет ли?
У каждого талантливого произведения, тем более – из тех, что не теряют актуальности с годами и становятся классикой, есть своя собственная история. У песни Szomorú vasárnap (Мрачное воскресенье), написанной в тридцатые годы в Будапеште, история пугающая: эту песню – и не без оснований – называли гимном самоубийц, что, впрочем, не могло не способствовать интересу публики к ней.
С историей «Мрачного воскресенья» я познакомилась, изучая биографию и творчество чешского исполнителя Карла Готта, записавшего эту песню в начале 1970-х годов. Надо признать, репутация ее произвела на меня более сильное впечатление, нежели сама песня, хотя, несомненно, есть в ней нечто завораживающее. Однажды, когда я слушала ее по пути на работу, плеер доиграл трек до конца, а дальше была тишина: следующая запись никак не хотела начинаться. Я достала из сумки плеер и обнаружила, что он действительно завис на последних секундах «Мрачного воскресенья». Задумался о смысле жизни? Я уже до того играла с мыслью о написании романа по мотивам истории этой песни, но всерьез задумалась об этом именно в то утро, и сюжет сразу же пришел ко мне, будто только того и ждал. Раз уж «Мрачное воскресенье» воздействует даже на технику…
Сюжет этот позволил заняться всегда интересовавшими меня вопросами взаимоотношений автора и его собственных произведений, которые, как избалованные дети, не успокаиваются на том, что им дали жизнь, и постоянно требуют к себе внимания, порождая, к тому же неизбежные сомнения: «Я сумел создать что-то хорошее-красивое-сильное-талантливое, но смогу ли я повторить этот творческий подвиг, или больше мне нечего сказать миру?» Ставятся здесь и вопросы об ответственности автора за то, как влияет его произведение на окружающих, и о применимости общепринятых моральных норм к сфере искусства.
При написании романа я использовала изученный материал об эстраде социалистических стран. Действие было передвинуто во времени на более поздний – послевоенный – период, пору разрушения традиций и утраты иллюзий, в которой особенно уместен был бы печальный и торжественный реквием по безвозвратно ушедшему прекрасному прошлому.
И хотя на первом плане выписаны характеры популярного исполнителя и композитор, и сложное сплетенье их взаимоотношений – дружбы, любви, общего успеха, совместного творчества, – постоянным аккомпанементом сюжета звучит таинственная мелодия, бесконечно красивая и опасная, способная как привести к самому отчаянному решению, так и наоборот – удержать от рокового шага и дать силу жить дальше…
Лампочка сбоку от входной двери гримерной была круглой, размером с кулак. Шар мутно-белого стекла, сверху присыпанный тонким слоем пыли: пыль с него хронически забывали вытереть. Из-за этой самой пыли и медицинской белизны вид у лампочки был какой-то неживой, равнодушный и бессмысленный. Но через несколько минут она оживет, заиграет тревожным багровым огоньком, в кровь с силой снежной лавины хлынет адреналин, так что сквозь грохот пульса в висках не разобрать будет произнесенных где-то вовне без всякого выражения слов: «Пане Цесто, пожалуйста, на сцену!» Сколько раз он слышал эти слова? Три, четыре тысячи раз? Или все-таки меньше? И всегда что-то внутри обрушивалось, и из затылка в лоб выстреливала мгновенная боль обязательным memento – и, может быть, залогом успеха. Помни, что ты смертен.
Иногда ему случалось об этом забыть. В последнее время – редко.
Он всегда старался быть на месте заранее – инстинктивно стремился прочувствовать весь путь на сцену в полной мере. Тем более что это была добрая примета. Концерт сегодня наверняка пройдет хорошо.
Йиржи Цеста повернул вращающееся кресло: смотреть на лампочку заранее было глупо, сигнал он не пропустит. Обратившись к зеркалу, он зашевелил губами, проговаривая слова. Каждому исполнителю иногда случается внезапно обнаружить посередине песни, что он не помнит хорошо знакомый, казалось бы, намертво заученный текст. Цеста прекрасно знал, что повторение ничего не гарантирует, но оно по крайней мере занимало его, не давало сознанию сорваться и ускользнуть куда-то за грань, как это порой случалось.
Повернув кресло под углом к гримерному столику, он не видел в зеркале своего лица, да и незачем – он и так знал, что все в порядке. Зато ему было видно отражение заботливо прибитого кнопками к стене напротив цветного плаката. Плакат уже устарел: он красовался на каждом углу на афишах несколько лет назад. Глянцевая бумага была надорвана в нескольких местах, одного угла вовсе не хватало. Кому только пришло в голову повесить его здесь? Во время прошлого концерта его еще не было… Цеста выглядел на нем моложе, чем сейчас, – чуть меньше было седины, чуть более плавным был овал лица. Цветной свет софитов падал на блестящие лацканы белого смокинга, подсвечивая один из них розовым, другой – серебристо-серым. А вот взгляд серо-стальных глаз был все тот же – тот же, что и сейчас, что и двадцать лет назад: тяжелый,