же только верхний этаж оставался во владении их единственного наследника.
Возле украшенной металлическим орнаментом двери не было звонка. Штольц невольно улыбнулся, вспомнив, как удивился этому в первый раз, со знанием дела подцепил небольшое кольцо, свисавшее как раз на уровне пояса посередине двери, и отпустил. Дверной молоток – так это, кажется, называлось? – издал чистый металлический звук, не стук, не звон, что-то среднее. Штольц задержал дыхание. В квартире было тихо, музыка не играла, но дверь вполне могли и не открыть.
Штольц уже испустил разочарованный вздох и собирался на всякий случай стукнуть еще раз, но за дверью наконец послышался звук шагов, звякнул замок, и она открылась.
Мужчине, стоявшему за ней, было 29 лет, он был высок и хорошо сложен, смуглое лицо с тонкими чертами обрамляли лаково-черные кудри. Штольц подметил, что подбородок и щеки Павла покрывает двухдневная щетина, а бархатные карие глаза горят лихорадочным огнем.
– Олдо, – хрипловатым голосом приветствовал его композитор. – Я написал шедевр!
Штольц резко встал и отошел к окну, выходящему на запущенный до неприличия сад. В глазах выступило столько влаги, что она грозила излиться слезами.
– Ты прав, – прошептал Штольц. – Это действительно шедевр. Лет пятьсот назад тебя бы сожгли на костре. Потому что это что-то страшное, Павле. Но… Боже мой, что тебя подвигло?
– Это я, собственно, не сейчас… – пробормотал Павел, отодвигая рояльный табурет от инструмента и решительно закрывая клавиатуру крышкой. – Это возникло еще во время войны. Там… в общем, был повод. А теперь доработал.
– Umsonst. «Тщетно». Ты думаешь дать ей немецкое название? Может, лучше по-нашему?
– Marně? Не звучит. Нет уж, она родилась во время войны, пусть будут определенные ассоциации. Я еще для себя называю ее Сумеречной мелодией, но это было бы слишком банально…
Штольц взял с рояля мятый лист, покрытый нацарапанным вкривь и вкось нотным текстом и такими же сбивчивыми, летящими строками слов.
– Не трогай, это еще править и править, – Павел выхватил у него лист, любовно разгладил на подставке, прослеживая кривые каракули ласкающим взглядом. – Но в общем и целом она состоялась, правда?
– Текст, может быть, еще доработать? – предположил Штольц. – А музыка… по мне, так тут уже ничего не нужно. Особенно этот проигрыш перед третьим куплетом – аж мороз по коже!
– Это все верно, но… – Павел, не отрывая взгляда от листа, взъерошил длинными пальцами черные, блестящие кудри. – Я просто не могу показать ее тебе во всей полноте. Я же не певец! Этой песне нужен голос. Понимаешь? Даже не знаю, что это должен быть за голос… – он скользнул по Штольцу невидящим взглядом, резко вскочил с места, распахнул книжный шкаф, в нижнем отделении которого лежали стопкой шеллаковые пластинки. Штольц глубоко вздохнул и тихо сел в большое кресло, в уголке которого уютно притулилась бутыль сливовицы.
– Бесполезно! – вздохнул Павел, кое-как запихивая