будешь ходить, а? – пошутил Луйко, проходивший мимо. – Он тоже, знаешь ли, коней любит больше жизни.
– Стану, если муж велит, – хмуро отозвалась Чарген. – Наше дело – помогать мужчинам.
Цыганки взглянули на неё с одобрением, а Луйко, фыркнув, ушёл прочь. Да, Чарген знала своё место и ни на миг не забывала, кто она, а кто – Мирча. И главное – не подавать виду, что его доля её волновала. Она не дрожала, не пугалась, а держалась спокойно, хотя сердце пропускало один удар за другим, стоило хоть кому–то назвать его имя. И чего он ей полюбился? Да, красивый, статный, высокий, худоватый, с длиннющими пальцами и хитринкой в очах.
Чарген прикусила губу и принялась с новой силой причёсывать Золотка. Пусть думают, что она помешана на лошадях, пусть болтают, будто у невесты барона та же болезнь, что и у Мирчи, лишь бы только не догадались, не додумались, с чего вдруг Чарген так полюбились кони.
Отходить от Золотка всё равно приходилось. Обычно Чарген шла вместе с остальными девками в деревню, голосила, жалуясь на мужа–пьяницу, на голодных детей, а после гадала, заговаривала печку и складывала в фартук всё, что давали добрые люди. Самые рукастые цыганки между делом умудрялись натаскать морковки из огородов, а после хвастались щедрым наваром. Но в этот злосчастный день её никто не заставлял идти с остальными, выпрашивать на хлеб и врать о будущем. Негоже было невесте.
Чуть начало вечереть, как девки загнали её в шатёр, куда натаскали всяких украшений побогаче, и велели не высовывать носа, мол, не положено, нельзя, чтобы жених видел её. Чарген невесело усмехнулась, но спорить не стала.
– Ай моя изумрудная, ай моя брульянтовая, – вертелись вокруг неё. – Как нарядим, как расчешем, будешь сиять ярче золота, ай, дэвлалэ, тащите серьги, чертовки клятые, и смотрите, не желайте каменьев–то. Не каждый день ясный баро женится! Ну–ну, покажись, невестушка, давай–ка распускай косы свои, ай какие ониксовые, как буйная речка…
Весь вечер Чарген одевали, раздевали, потом снова одевали, причёсывали, вплетали в волосы полевые травы, монеты, каменья, совали ей тяжёлые серьги под нос, и все – разных цветов, медные серебряные, золотистые, с жемчугом и без.
– Да куда, сучьё, жемчуг–то?! – закричала старая цыганка. – Его к разлуке дарят, дуры, ой, дэвлэса, что делается! Неужели вы нашему баро свадьбу сорвать хотите?!
Чарген тяжело вздохнула и отложила злосчастные серьги подальше вместе с белёсым монистом. Цыганки тут же запричитали, мол, помилуй, матерь, ничего дурного не хотели – что подвернулось под руку, то и подарили. Саму невесту, разумеется, никто не спрашивал, да и ей было всё равно, во что и как наряжаться, лишь бы таборные остались довольны и меньше болтали.
Иной раз она норовила выглянуть из шатра, но толпа цыганок мигом останавливала её, повторяя, что не велено, иначе беды не миновать. Они же, к слову, и сунули ей в руки серебристую монету.
– Да смотри, не потеряй, красавица, – повторяли постоянно. – Иначе от нечисти не откупишься. Знаешь ведь, яхонтовая,