между жерновами и превращение ее в густую, вязкую массу, на основе которой и изготавливается какао-порошок путем гидравлического прессования шоколадной массы, удаляющего из нее избыток жира. В шоколаде-сырце его содержится 54%, а в какао-порошке 10% и менее.
– Сказали – послеродовая депрессия, – Валерка вертит незажженную сигарету в руках, крошит табак на скатерть. – Нынче повеситься на простыне в палате – это называется послеродовая депрессия.
– А ребенок что?
– Девочка-то? Лежит в какой-то этой… – он водит рукой по воздуху, вспоминая слово, – кювете, что ли. Недоношенная родилась. Наверняка умрет. Как и все мы.
– А ты как?
– Я-то? Ничего. Решил не тянуть до декабря. Димон ушел, но принципы его остались. Live hard – die hard. Приятель звал в Хабаровск на выходные. Там какая-то тусовка стритрейсеров. Уж я постараюсь отжечь.
– Чтоб назад не пришлось возвращаться?
– Сечешь, – он достает из кармана пятитысячную купюру. – Я заплачу. За нас с тобой, и за отца-основателя, ну, и за девочек. Ничего такое лето было, согласись? Пассионарное.
– Угу, – я давлюсь лимонной кожурой, закусывая коньяк. – Удачи.
– Тебе тоже. Сдохни красиво.
В первую неделю декабря город накрывает метелью, дорожные службы опять не готовы к зиме, мост не достроен, поэтому Владивосток тихо стагнирует под метровым слоем снега. Я взял отпуск и почти не выхожу из дому. Днем пью, а ночью смотрю сны. Те самые, про людей на тротуарах, и про фрагменты на решетке, и про пресс, под который нас всех затягивает. Можно сказать, выбираю себе участь.
Валеру раскатало по дорожному полотну на сто с лишним метров. Шустрые любители сенсаций выложили видео с его аварией на you-tube. Год назад меня бы наверняка стошнило от увиденного, но сейчас я спокоен как удав.
Хотя, когда календарь подходит к двадцатым числам, я начинаю нервничать. Малодушно раздумываю о путях отступления и мечтаю, чтобы апокалипсис не наступил. Трачу всю заначку на дорогой алкоголь и ухожу в самый роскошный запой в своей жизни. Как говорится, и пусть весь мир подождет.
Когда я открываю глаза и вижу над собой белый потолок – и людей в белых халатах – у меня возникает два варианта, что бы спросить. Прикинув, что в раю наверняка нет бэушных капельниц с железными стойками времен второй мировой, судя по ржавчине, интересуюсь:
– Какой сегодня день?
– Пятнадцатое января.
Я закрываю глаза и пытаюсь как можно больнее ущипнуть себя. Это не сон. А мы – идиоты. Я скриплю зубами так, что скалываю уголок одного из нижних передних. С-с-сука. Какой же Дима, все-таки, с-с-сучий сын. Втянул нас в это дерьмо.
Я жмурюсь до боли и изо вcех сил пытаюсь не думать о том, что я такой же сукин сын, как и он. Как и все мы. Горстка любителей пожить последним днем.
Я вспоминаю Соньку и понимаю, еще немного – и я проиграю.
– Вколите мне что-нибудь, ради бога, – прошу, скулю, просто умоляю. – Чтоб я заснул. Свет… слишком яркий. Чтобы не видеть его.
Чтобы