В плену ослиной шкуры. Юлия Пан

мелькнула мамина рука с той же самой вазой. Послышался глухой звук, и после этого перед глазами Таи замельтешили синие и желтые точки. Тая не помнила, как она потеряла сознание и как потом пришла в себя. Преодолевая боль в голове, она открыла глаза. Тая так и осталась лежать в прихожей рядом с Амалией, которая вытирала окровавленный нос, продолжая валяться под столом. Тая подползла к матери и улеглась ей под бок.

      – Ты в порядке? – спросила Амалия таким голосом, словно ничего особенного не произошло.

      – Как ты можешь такое спрашивать? – преодолевая удушающую боль в груди, спросила Тая.

      – Будешь винить меня? Валяй, – сказала Амалия.

      Тая подняла голову и посмотрела на мать. Та лежала опухшая и окровавленная, но в глазах ее не читалось ни малейшего намека на отчаяние или хотя бы сожаление. Тая впервые почувствовала необъяснимую злость на мать.

      – Что с тобой такое?! – выпалила она, сдерживая слёзы. – Почему ты такая? Почему ведешь себя так, словно наслаждаешься своими мучениями? Тебе что, нравится быть жертвой? Нравится, когда с тобой обращаются как с собакой?

      – Перестань, Тая, – холодно перебила ее мать. – Ты ведь ничего не знаешь.

      – Я ничего не знаю, потому что ты мне ничего не рассказываешь.

      Амалия поднялась и еще раз ощупала свое вспухшее лицо.

      – Тебе и не надо это знать, – сказала Амалия, словно отмахнувшись от дочери. – Твоя мать сделала в прошлом очень большой грех. Бог наказывает меня за это. Я заслужила.

      – Тогда какой грех совершала я? За что Богу наказывать меня?

      – Тебе не нужно было за меня заступаться. Ты получила за то, что заступилась за грешницу.

      Тая вылезла из-под стола и, схватив первое, что попалось ей под руку, швырнула об стенку. Это была та самая длинная ваза, которой она лупила Воронкова. Издав пронзительный треск, ваза разлетелась на мелкие черепки.