забыв обиды и боль в исколотом иголками носу, занялся своим обычным делом: исследовал бобровые каналы, их плотины, метался в густой траве в поисках этих самых бобров. Но мы быстро перешли через пойму в большой лес и стали организовывать свой лагерь примерно в километре от Никитовой поляны. Никитовой эту поляну мы называли с Федей сами – от его фамилии Никитов. Значит, и в честь него! Есть тут в болоте и моя поляна – Миколова. В честь моего имени Микола. Так мы означили с ним свою личную роль в исследовании окружающего наш поселок леса. Отец и брат показали мне, где и как называются исторически участки леса и некоторые урочища: Боровичное, Моховый переход, Белый ручей, Белый берег, Думановская дорога, Бобовки. А вот мы с Федей большим полянам, расположенным в заболоченной пойме, присвоили свои имена, чтобы увековечить свои походы: с волдырями на коже от крапивы и гнуса, выговорами от родителей за не политые нами с вечера грядки, со страхами от треска сучьев поднятого нами секача и, конечно, с неисправимой мальчишеской романтикой путешественников, странников.
Насобирав хвороста и притащив большую сухую олешину, Федя занялся разведением костра, а я тем временем, ощипав утку, опалил её на костре, и, промыв водой из пластиковой бутылки, нашпиговал кусочками сала. Проткнув утку сырой палкой орешника и обмотав широкими листьями лопухов репейника, повесил над костром.
– Ну что, Саян, набегался? – спросил у примостившегося рядом мокрого Саяна. Довольный и очень даже солидный, не откликающийся на мои ласковые поглаживания, из потрохов утки он съел только то, что ему понравилось. Остальное, брезгливо захватив зубами, занес в лес и закопал рядом с нашей стоянкой во мху.
Тихо опустилось солнце за верхушки леса. Нагретый за день лес продолжает наполнять воздух живительными ароматами разогретой смолы, папоротников, грибов. Мы с Федей лежим на разогретом за день мху, смотрим в далёкое и бездонное небо с барашками белых облаков. Тихо переговариваясь, вспоминаем и наши исследования, и первые охотничьи успехи. Саяну надоело лежать, и он попытался улизнуть от нас в заболоченную лесную пойму, куда и предполагается наш ночной вояж. А может, он уже услышал и распознал запах поднявшегося с дневной лежки лося? Тем не менее, я строго отозвал его обратно и на всякий случай зацепил на поводок. И не зря! Вскоре мы увидели, что Саян серьезно забеспокоился, поглядывая в заросли крушины и ивняка, натянул поводок и жадно втягивает воздух. Мы притихли и вскоре услышали подозрительный шорох, шелест и даже всплески воды. И весь этот напор таинственных звуков приближался к нашему лагерю.
– Кабан! – тихо шепнул Федя, – заряжай!
Я засомневался: дикий кабан давно бы распознал запах жареной утки и дым от наших «подпольных запретов – болгарских сигарет. Но шелест и плескание приблизились, Саян уже с осуждением поглядывал на нас и прямо требовал,