Моими учителями продолжали быть мои первые разы: первая поездка с одногруппниками в Питер, первое путешествие с подругой в Испанию, первый оупен-эир, первые галлюцинации, первый оральный секс в библиотеке, первые бессонные сорок восемь часов подряд.
Мой третий круг мандалы получился очень ровным, ровнее остальных. Ни одной пунктирной линии. Я разукрасила его красным и зеленым, но между узорами я нарисовала черные змеи. Если бы я не нарисовала им головы, все это походило бы на славянский орнамент, но змеи, обвивающие каждую линию, говорили об одном: именно в этом кругу меня ждало самое страшное событие в моей жизни. Я так хотела закончить мандалу именно в ту сессию, я бы не справилась, если бы мне предстояло доработать ее дома. Я углубилась в воспоминания, и рука сама рисовала в свободном потоке, но предстояла черная полоса, и, перед тем как заставить себя вспомнить ее, меня вытолкнуло обратно в кабинет. Мое лицо исказилось в ужасе, и я боязливо посмотрела на Софию, спрашивая у нее разрешения рисовать дальше. Меня пугало время, а вдруг оно закончится прямо сейчас, на полуслове, как в мультике «Доктор Кац»? Но София кивнула мне в одобрительной улыбке. Прошло всего двадцать минут, а я ей уже так много рассказала, и так много нарисовала, и у меня еще было много времени рисовать дальше.
Даже хорошо, что я снова вернулась в состояние осознанного «здесь и сейчас». Ведь в потоке я могла увлечься и не заметить, как проболталась о том, что я совершила убийство. Я не прокололась нигде, и было бы глупо выдать себя на исповеди психоанализа. Я отвела глаза от Софии на бумагу и продолжила заканчивать свой самый страшный, самый разрушающий, самый кровавый и роковой третий круг.
Я помню тот день, когда я поняла, что с папой что-то не так. Я допоздна гуляла с Глебом и вернулась домой. Отец был замкнут, сосредоточен на чем-то своем, отстранен. Я не могу точно передать все детали, но его мимика и энергетика были совсем иными, и мне стало не по себе. Я испугалась за отца: что с ним? Но я чувствовала, что он был здоров, скорее что-то внутри терзало его, чего с ним не происходило никогда прежде или он не показывал. Вообще, мой папа был довольно предсказуем, и его мужская последовательность, где-то занудство являлись для меня, как столпом опоры, вокруг которого я эмоционально кружилась. Меня заносило в свои переживания, но я понимала, что отец всегда заземлит меня, простит мне всю дурь и научит, как правильно. Я тогда хотела, чтобы и мой будущий муж обладал тем же свойством: предоставлял мне стабильность своей предсказуемостью. Поэтому такие резкие перемены не могли меня не напугать, но я постаралась не придавать этому внимания.
На следующий день, когда мы ехали вместе в университет, всю дорогу он молчал и смотрел напряженно вдаль, как-то неестественно щурился и противно отстраненно кивал, когда я специально начинала много разговаривать, чтобы услышать привычного папу, чтобы перестать бояться. А обратно домой он меня не повез, сказав, что задерживается. И домой пришел очень поздно.
Он стал регулярно