Делайлой? – спрашивает блондинка, бросая на меня злобный взгляд.
Ага, значит, она знает Делайлу и явно ее ненавидит, что как раз неудивительно. Мою подругу почти все девушки терпеть не могут. Но меня-то ей за что ненавидеть, спрашивается?
– Вот холера! – Тристан хлопает себя ладонью по лбу. – Представить-то вас забыл, блин.
– Мы ее и так знаем, – хмыкает блондинка, сверля меня глазами. – Это Нова Рид.
А вот я знать не знаю, как зовут ее. Может, Тристан скажет?
– Ники, не будь стервой, – говорит он.
Ники. Вот это кто, оказывается. Мы с ней когда-то учились вместе, пока она не бросила школу. А еще она запала на Лэндона как раз перед тем, как мы начали встречаться, в самом конце каникул перед выпускным классом. Ники очень изменилась: размер груди заметно увеличился, хотя, подозреваю, искусственным образом, и волосы у нее раньше были русые, а теперь она их выбелила.
Ники фыркает, выпячивает грудь, скрестив под ней руки, и прижимается к парню.
– А ты не будь козлом! – огрызается она, смотрит на того парня и хлопает ресницами.
Парень поворачивается так, что Ники съезжает с его колен на диван.
– Извини, но Тристан – мой кузен, и это его дом. Если он просит не быть стервой и не хамить Нове, – он бросает взгляд на меня, чуть изогнув в улыбке губы и нахмурив брови, – значит не будь стервой.
Мне не нравится, как замирает у меня сердце от того, как он произносит мое имя, и от того, что он его запомнил, услышав минуту назад. А еще хуже, что я не могу отвести от него взгляд. И посчитать, как назло, нечего, чтобы усмирить шторм, готовый разбушеваться в груди.
Ники явно в бешенстве, однако все же закрывает рот, а парень затягивается сигаретой и берет со столика пульт от стерео. Тристан встает с кресла и выходит в коридор. Наступает молчание, и парень, которого я до сих пор не знаю по имени, щелкает кнопками на пульте, перебирая песни. Ники неотрывно и злобно таращится на меня, но я этого почти не замечаю. Я не свожу глаз с этого призрака из памяти, сидящего рядом на диване. Я понимаю, что это не Лэндон, но глаза и манера двигаться похожи до жути. Наконец, чувствуя, что больше не в силах на это смотреть, я встаю и иду к двери. Выхожу в ночную прохладу, хватаюсь за перила лестницы и стою, сгорбившись, стараясь загнать обратно воспоминания, рвущиеся наружу.
– А если бы ты мог писать картины только на один сюжет, снова и снова, всю жизнь, что бы это было? – спрашиваю я, держась за лестничные перила и глядя на Лэндона, который сидит на нижней ступеньке и рисует старый дуб на холме заднего двора. – Вот это дерево?
– Ничего бы я не стал писать, – отвечает он, а его рука безупречно точными движениями покрывает белую бумагу всеми оттенками серого и черного. Помолчав, он оглядывается через плечо на меня, и на губах у него появляется тень улыбки. – Ты же знаешь, как я ненавижу живопись.
Я морщу нос и усаживаюсь на ступеньку рядом с ним:
– Ну ладно, а что бы ты стал рисовать?
– Если можно только что-то одно? – переспрашивает он, и я киваю. Он постукивает по подбородку