«схоластического ученика морального правила» с «твердыми штрихами» рисунка, которым он противопоставляет «тициановскую живопись» прекрасной души, он забывает, что эти твердые штрихи являются основным условием этих размашистых контуров, и что, даже если «пересекающиеся пограничные линии» могут, более того, должны исчезнуть в законченном произведении искусства, не только ученик не может без них постичь принципы искусства, но и мастер не может без них обойтись.
В связи с подробным обсуждением позиции Канта в отношении морально-прекрасного, мы считаем, что можем обойтись без дальнейших замечаний и должны ответить лишь на последний вопрос. Считал ли Шиллер морально-прекрасное, представленное выше (с. 545 f.), своим последним словом? Достижима ли нравственная красота или это всего лишь идеал? И если да, то не является ли она, в нашем и его понимании, односторонним идеалом?
В следующем заключительном разделе будет представлен ответ на эти вопросы.
3. Необходимость нравственно возвышенного как дополнения к нравственной красоте.
Прежде чем кратко обсудить позицию Шиллера по этому вопросу, можно сделать несколько общих замечаний, в которых мы попытаемся очертить нашу собственную точку зрения на обсуждаемый вопрос.
Конечно, мораль не должна быть слишком растянута, иначе она разрушает саму себя. Монашество, которое неживое, враждебное чувствам и красоте, которое во всем чувственном видит только грех и поэтому видит в нем предмет борьбы, не может быть нравственным идеалом существа, облеченного в плоть и кровь, которое хочет привести все свои способности к равномерному гармоничному развитию, одним словом, человека. Природа никогда не подавлялась насильственно, не отомстив за это, согласно всем горацианским изречениям; и то, что освободитель от монашества возник из самой монашеской кельи, было лишь актом исторической необходимости. Естественные наклонности сами по себе не являются злом, как мы видели, признавал и Кант; их нужно только направить на правильный путь, на путь морали, чтобы чувство, необходимое для радости морального действия, стало, по словам Шиллера, «жаждущей Theiinebmerin» в чистой морали. Но, с другой стороны, искомая гармония разума и чувственности, долга и склонности, морали и природы – это, по признанию самого Шиллера, «всего лишь» идея, никогда не достижимая, лишь «самый спелый плод его человечности», к которому всегда нужно стремиться. Точно так же, как мы уже не можем вернуться к счастливой наивности нашего детства, мы уже не в состоянии вызвать в себе то эллинское чувство гармонии, ту оптимистическую веру в доброту всего естественного, которая была так характерна для этого народа, но и здесь уже не удовлетворяла более глубокие натуры. И если даже из этого жаждущего красоты народа Ксенофан, Сократ и еще более – со всем греческим чувством прекрасного – Платон стремятся к чистой духовности, то это наивное чувство