567); то же самое происходит и в эссе «О патетическом».
В письмах к Аугустенбургу, особенно в третьем, он в историко-психологических пояснениях разъясняет, как эстетическая утонченность обычно покупается энергией характера, «самой действенной пружиной всего великого и прекрасного в человеке, которую никакое другое преимущество, как бы велико оно ни было, заменить не может* (с. 93). Прекрасное противостоит дикости, возвышенное затихает, и «только самое точное равновесие обоих видов чувства» завершает вкус, т.е. воплощается в нравственном, цельном, едином человеке (с. 95). Материи совершенно не позволено вмешиваться в чистое законодательство разума, желать подняться к нему, но последний может спуститься к материи (с. 101), чтобы на ее «зеркале» «чистое демоническое пламя, как день на утренних облаках, могло играть своими бесплотными красками» (104).
Аналогичным образом выражены и в самих эстетических письмах. Например, только что процитированный отрывок из стр. 93 оригинальных писем почти дословно и полностью в том же контексте повторяется в десятом из эстетических писем. То, что понятия текущей и энергичной красоты, которые особенно часто встречаются в шестнадцатом и семнадцатом письмах и дополняют друг друга в своих эффектах, на самом деле являются лишь другими названиями прекрасного и возвышенного, уже было признано Томашеком 1). Еще один, систематически важный отрывок из 23-го письма займет нас в конце.
Однако особенно четко и решительно та же этическая позиция представлена в философском трактате Шиллера «О возвышенном», опубликованном совсем недавно и свидетельствующем о его приверженности основной точке зрения, впервые принятой в «Изяществе и достоинстве» (ср. Heft 7/8 p. 401). Здесь же мы находим мысль о том, что прекрасный характер должен быть испытан в несчастье, или, точнее, что только здесь прекрасная душа становится нравственным характером (XII 303 f.). Хотя наша высшая цель – соединение достоинства и счастья, хорошо известно, что не всегда возможно служить двум господам, в данном случае долгу и необходимости. Хорошо тому, кто научился, если судьба «побеждает все внешние дела, на которых он основывает свою безопасность», укрываться в священной свободе духа (301 и далее). Короче говоря, «к прекрасному должно быть добавлено возвышенное, чтобы эстетическое воспитание стало законченным целым» (314). «Только когда возвышенное сочетается с прекрасным и наша восприимчивость к тому и другому развита в одинаковой степени, мы становимся полноправными гражданами природы, не будучи, следовательно, ее рабами и не теряя своего гражданства в разумном мире» (315).
В отношении упомянутой выше (с. 569 f.) проблемы высшей степени добродетели Шиллер не везде выражается одинаково. В «Anmuth und Würde» (с. 368) прекрасная душа предстает как нравственно высшая, которая может доверять голосу инстинкта «с некоторой уверенностью», не ориентируясь «каждый раз» сначала на чистый разум, прислушиваясь к нему (инстинкту)