ощущая вибрации пилки, шлифующей кость. Инстинктивно прижала забинтованную руку к сердцу.
– И что, правда нужно брать в рот?
– Что?!
На какое-то мгновение я зависла, пытаясь переварить столь откровенную пошлость из уст своего учителя.
– Ну, Энцо же говорил, что нужно положить обрубок в рот. И что сказала врач?
Я выдохнула.
– Она сказала, что с тем же успехом можно было запихнуть его себе в задницу.
– Что, так и сказала?!
Вальтер яростно перекатывал во рту леденец, глядя на меня с явным недоверием.
– Ну типа того. Сказала, что там столько же бактерий.
Он покачал головой. Тяжело вздохнул.
– Зря я тебе вообще разрешил взять эту пилу в мастерской, нужно было сразу сказать: «Я не могу брать на себя такую ответственность, это вне моей компетенции. Так что займись-ка ты, Майя, скульптурой, как все остальные». Тогда всего этого бы не произошло. Я слишком добр, всегда этим грешил. Господи, что скажет директор?!
Мы немного помолчали. Меня слегка мучила совесть. Но, блин, – скульптура! Какой от нее вообще толк?
– Полка – это тоже скульптура.
– Нет, Майя. Полка – не скульптура.
Первое, что произнес папа, ворвавшись в приемную полчаса спустя:
– О боже, что это на тебе надето?!
Не «О боже, что с тобой случилось?!», не «О боже, девочка моя!», ну или любое другое восклицание, подобающее встревоженному родителю.
Куда там. Его интересовало, что на мне надето.
Он смерил меня взглядом. Открытое лицо, серьезные карие глаза.
– Моя оркестровая униформа!
Он присел на корточки и стал ощупывать жесткую ткань брюк, словно не веря своим глазам. В этом весь папа – зациклиться на какой-нибудь мелочи, забыв про главное.
Пару недель назад я залезла в его гардероб и нашла эти феноменальные темно-синие штаны с красно-золотой отделкой. Сверху они пузырились колоколом, сужаясь к икрам, как галифе. У щиколоток блестели три золотые пуговицы, а бока украшали лампасы из красного бархата.
Я понятия не имела, что папа когда-то играл в оркестре, и, поскольку брюки были узкими в талии, решила, что они принадлежали кому-то другому. В этих штанах – в комплекте с накрахмаленной белоснежной рубашкой и парой подтяжек в красно-бело-синюю полоску – я чувствовала себя аццкой королевой, выходя из дома тем злополучным утром.
– И рубашка… – с запозданием добавил он, глядя на некогда ослепительно белую манишку насквозь пропитанную потемневшей заскорузлой кровью. Я ощутила, как ткань липнет к коже.
Папа поднял глаза и наконец заметил Вальтера.
– Здравствуйте, – произнес Вальтер и протянул ему руку.
– Юнас, – представился папа, сжав его руку так, что костяшки побелели. Была у него такая дурная привычка.
– Вальтер, – ответил Вальтер, ни одной мышцей лица не выдав страданий человека, кисть которого зажата в тиски. – Я преподаватель Майи по художественному мастерству и… скульптуре. Это на моем занятии она…
Он