было невозможно дышать, а от комаров и мух нельзя было открыть глаза. Детство Светислав провел в Скадаре – там он обучался мастерству мореплавателя, а праздные дни молодости, веря, что мир – божественный абсурд и механизм в нем действует не так, как его учили, потратил в Милане. В Медиолануме, знаменитом владении Сфорца, что находился в середине мира, а зачастую и на перекрестке дорог, он познакомился с людьми, что из мечтаний могли выстроить палаты, а в грубом камне найти сокрытую красоту. Так он прикоснулся к блистающему кристаллу разнообразных чудес, из которых и сотворил свой театр: веря, что водный поток может принести и к вершине холма, что у цветка есть и грязь, и корень, и все же он пахнет светом. Фра Торбио узнал, что улыбка не означает счастья в сердце победителя, а большая любовь умеет дышать наподобие зародыша ржи под слоем снега и жить под пленкой страха. Идальго узнал, что истина пульсирует и в ненастье лжи, а людей больше всего привлекает то, что используется без какой-либо цели.
После жизни в Милане Эвгенио Фра Торбио сделался Catariribera – rivopotucalo, то есть пройдохой и бродягой.
– Наши встречи всегда предвещали беду, – ответил Фаустино Иньиго Асприлья, садясь рядом с приятелем на гладкий белый камень в парке у сожженной православной церкви. Ему показалось, что он слышит женский голос: «Для старика ты проделал долгий путь», – но Антигоны, храброй дочери Креонта, нигде не было. Не было ни олив, ни запаха лавра, ни песни соловья.
Роща, в которой они сидели, не была миром.
– Где это мы – в святилище какого бога? – спросил Иньиго Асприлья.
Фра Торбио молчал и грыз зеленый стебель розы. От шипа проступила кровь на оттопыренной нижней губе, но Фра Торбио не было до этого дела. Он давно привык к боли и свежей крови – своей, а еще больше чужой.
Перед ними в торжественной тишине умирал день.
Фаустино Иньиго Асприлья смотрел в бескрайнее море равнины, мирное и гладкое, как мраморная доска. Его настоящее имя было Викентий Маркович Гречанский.
– Ты слишком строг, compadre. Таково это вывихнутое время, и мы не можем в нем ничего переменить. Нам остается весело промотать эту мерзость жизни, – едва слышно проговорил Фра Торбио. Он положил розу на землю, словно на одр дорогого друга, и зажег сигару, наполненную черным табаком из Магриба.
Асприлья оглянулся. Он не знал, отчего его приятель скрывает свой голос и прячет слова в тонкую кисею шепота. Никого не было поблизости. Но опытный искатель приключений знал, что в этой стране немного осторожности не помешает.
– Кто-то следит за тобой, приятель? – спросил Иньиго Асприлья.
– Нет, но пламя опыта, compadre, учит осторожности и заставляет образумиться. И все же мне ясно, что жизнь в густом тумане осторожности умеет превратить человека в зверя. В паннонских городах сдержанность – старое одеяние, которое нередко достают со дна сундука. Здесь, compadre, много интересов, много политики, мутных спекуляций, жестоких национальных интересов. Множество сыщиков и шпионов. Предают – ведомые гневом, страстью, яростью, возможностью обогащения – и те, кто тебя любит. Таковы люди, друг мой. И здесь, в сожженном Лугоже, но и в других villaggio на этой равнинной