в пять лет (про Михаила Павловича Еремина)
Смотрю на ветки берёзы. Они растут вниз. И качаются потихоньку.
Похожи на лёгкие волосы или негустой водопад и на воспоминания.
Сравненье не из новеньких. Но мне что за дело!
Для меня нет проблемы – искать неистасканные эпитеты, я – не писатель, «не Спиноза какой-нибудь – ногами кренделя выделывать».
Проблема будет у того, кто будет читать это. Да и то, зачем ему это читать? Скучно станет – бросит.
Речь о том, что есть такой стиль жизни – быть «свидетелем» жизни – своей – и других… «Соглядателем», «смотрителем», «слушателем».
Быть со-причастным, со-чувствующим, со-переживающим.
Всматривающимся, вслушивающимся и пытающимся ПОНЯТЬ.
Не умом даже, скорее, – интуицией, мелодией – тоже не своей и не новой, какой-нибудь всплывшей в памяти чужой строчкой.
Достоевский писал о таком переживании жизни, и таких людей называл «Созерцателями».
А я бы сказала ещё – «читателями» жизни. Смотрит —и прочитывает то, что видит.
Скучно куда-то мчаться, крутиться в водовороте. А лучше идти потихоньку и знать про себя, что обязательно дойдёшь.
…Воды. Броды. Реки.
Годы и Века.
Обязательно найдутся такие, что скажут: «О-о! Это холодный бесчувственный человек!»
Но когда видишь, слышишь и понимаешь, – невозможно не «сопереживать».
И мучиться от невозможности что-либо изменить.
Просто как – сопереживать и мучиться!
Всё началось с краха. После событий, описанных в «Моей Фантазии-экспромте»,
отправила меня Мама в Москву к дяде Мише. Он преподавал тогда в Библиотечном институте и жил на Левобережной.
Там я в первый раз увидела дубы. И очень они мне понравились.
Запах в дубовом лесу терпкий, крепкий. Листья «виолончельные»! Стволы толстые.
Под дубами всегда лежат желуди – тоже необычные существа.
Однажды я увидела дуб, покрытый потемневшими листьями уже зимой, под снегом! Мне тогда сказали, что и начинает зеленеть он позже всех.
Вспомнился толстовский дуб.
Между дядей Мишей и Мамой разница в возрасте два года, и он был очень похож на Маму. В его лобастой голове всё что-то кипело. Стыдно было помешать этому кипению.
Дядя Миша судьбу имел «своего» времени – раскулаченный Дед, война, институт, кандидатская. Это был очень яркий человек. И очень острый на язык.
К нему приходили его нежнейшие друзья, они пили водочку под хорошую закуску и пели «Воркуту» и другие зэковские песни. Но и слишком многих сослуживцев он открыто называл дураками. За что его побаивались и не любили.
Но зато Дядю Мишу обожали студенты и студентки.
Он читал курс русской литературы, особенно внимателен был к Пушкину и Чехову.
Когда его выжили из библиотечного института, до конца жизни он преподавал в Литературном институте. Мы с девчонками ходили тогда к нему на лекции.
Набивался полный зал со всех курсов, а он – как демиург! – на наших глазах (или ушах?:) создавал какие-то строения из своих знаний, от основания до крыши, не забывая тут же украшать их лит. анекдотами, далёкими ассоциациями,