забыть. Что страннее —
из-за штор – солнечного весла?
Темнота ангара,
двойки корпус распашной,
«Водник», «Водник», пора
выйти на воду в свет сплошной.
Посреди, говорю,
комнаты с неубранной
постелью – к морю
путь реки ранней.
И теперь – ключиц
блеск и уключин, тина,
загребной лучится,
первый розов загар спины.
Приоткрой папиросную —
и коллекцией марок
набережная резная.
Посреди морок,
привыканий – сядешь
в кресло и вдруг как равный
головокружась сойдёшь
на землю дерева и травы.
Воскресение
Это горестное
дерево древесное,
как крестная
весть весною.
Небо небесное,
цветка цветение,
пусть настигнет ясное
тебя видение.
Пусть ползёт в дневной
гусеница жаре,
в дремоте древней,
в горячей гари,
в кокон сухой
упрячет тело —
и ни слуха ни духа.
Пусть снаружи светло
так, чтоб не очнуться
было нельзя, —
бабочка пророчится,
двуглаза.
«О, по мне она…»
Кириллу Кобрину
О, по мне она
тем и непостижима,
жизнь вспомненная,
что прекрасна, там тише мы,
лучше себя, подлинность
возвращена сторицей,
засумерничает леность,
зеркало на себя засмотрится.
Ты прав, тот приёмник,
в нём поёт Синатра,
я тоже к нему приник,
к шуршанью его нутра,
это витание
в пустотах квартиры,
индикатора точки таянье,
точка, тире, точка, тире.
Я тоже слоняюсь из полусна
в полуявь, как ты,
от Улицы младшего сына
до Четвёртой высоты.
Или заглядываю в ящик:
марки (венгерские?) (спорт?),
и навсегда старьёвщик
из Судьбы барабанщика, – вот он,
осенью, давай, давай, золотись,
медью бренчи,
в пух и прах с дерева разлетись,
«Старьё берём!» прокричи.
В собственные ясли
тычься всем потом.
Смерть безобразна, если
будет её не вспомнить потом.
Накануне
Вдруг такая сожмёт сердце,
такая сердце сожмёт, гремя,
поезд, под железным стоишь, в торце
улицы, слышишь, как время
идёт, скоро, скоро уже холодно,
будет молчать хорошо,
под ногами первое легло дно,
первая под ногами пороша,
и как будто мира все лучи, все
в точке жизни моей, не найдя,
собрались, не найдя меня, чище
не бывает высвеченного изъятья,
и