а потом глупо сломались подле переносицы. – Помните, однажды на физике лектор, между прочим, последователь идей Дойча, сказал, что время материально и имеет вид, типа, трёхмерного снимка вселенной? Следовательно, можно предположить, что придя к конечной точке осознания своего существования, то бишь смерти, наше сознание обнуляется, скажем так, и отматывается назад по уже прописанному сценарию, таким образом повторяя цикл жизни заново. Дежавю. Но самое главное. Иными словами. Смерти нет. Ни смерти, ни чего-то вроде судьбы в узком понимании этого явления. Есть только бесконечность, состоящая из одного и того же. Думаю, это и можно назвать своего рода судьбой. Как вы считаете?
Мерещилось, в ту секунду в и без того насыщенном влагою воздухе что-то разорвалось и пролилось, хотя Ева теперь выглядела однообразно-одинаковой для пространства, не поменялась толком ни её размеренная интонация, за исключением чуть более тёплых ноток ударением в паре слов, ни взгляд, который над россыпью веснушек так и оставался задумчивым и под кособокою тенью голубовато-пшеничной от капельного света чёлки – непонятным; Уэйн очень хотелось видеть могильно-чёрные глаза её в секунды, когда та произносила словосочетание «смерти нет», но она видела только этот точёный пронзительный край. Да, она часто слышала подобные заявления в стенах университета из уст преподавателей и даже вне. И да, была уже готов выдать что-нибудь вроде «ты совершенно права», или «ты абсолютно не права», или «такие, как ты, ничего не знают о смерти», – заботливо вылепленные осторожностью и притворным равнодушием в её голове из выцветшего млечного пластилина, заблудившегося в позвонках, вышитые ярко-красной нитью переливания на плотной ткани, собранные из деталей пакета донорской крови, но…
Она только обнаружила себя вдогонку – нерассчитанные скорости, траектории, азимуты, гиперпространство; галактическое столкновение на самых кончиках ресниц, которого она так боялась, всё же произошло, и Миша в отражении наставил на неё зрачки. Взгляд забирался в костный, а затем и в головной мозг, – в атласном полусумраке мерцали, как перегоревшие пульсары, его рубиновыми линзами подогретые, намокшие райки-дыры: если бы Уэйн не знала достаточно хорошо, могла бы предположить, что видела в них – вскипячённый – страх.
– «По-моему, просто невозможно всегда точно знать, что хорошо и что дурно, что нравственно и что безнравственно», – проговорила Ева уверенно, одёрнула кофту, из-за чего волны на ней пошли ураганом, и совсем не сконфузилась, когда тотчас пояснила: – Эттен, декабрь, тысяча восемьсот восемьдесят первый год.
Было свежо и морозно, облака с овчинку. Они уже подъезжали к общежитию, она надавила на педаль тормоза, – от резкого замедления Мишу чуть бросило вперёд, и, оглянувшись, он как будто бы с облегчением заулыбался.
– А знаешь, это интересная тема, – тон был мягким и почти бессмысленным, и Уэйн мечтала,