важное.
– Леночка, дорогая, я действительно устал. Устал разрываться на два фронта, постоянно лгать жене, придумывая причины моего незапланированного отъезда. Устал ощущать себя несчастным человеком. Устал думать о том, что мы никогда с тобой не сможем быть вместе навеки, потому что у тебя – своя семья, а у меня – своя. Устал вести этот подпольный образ жизни, все время напрягаясь и держа себя начеку: как бы в чем-то где-то не случилось прокола. В общем, Ленок, я пришел к выводу, что будет лучше и для тебя, и для меня, если мы не будем больше мучить, терзать друг друга и прекратим наши встречи. Поверь, мне стоило неимоверных душевных напряжений решиться и пойти на этот разрыв. Моя душа и теперь вот, когда делаю это признание, кровью, слезами обливается. Я очень сильно прикипел к тебе и, чувствую, если еще немного затянуть узел нашего знакомства, мне уже никогда с ним не справиться.
– А нужно ли, милый?! – вклинилась Лена, не сводя с него широко раскрытых глаз, выражающих мольбу.
– Что? – не понял Николай.
– Я говорю: нужно ли бояться наших встреч, к чему с ними бороться?
– Пойми, Лена, я не хочу с тобой расставаться, но я и не могу рушить наши семьи. Поэтому из двух зол – расставаться или рушить – я выбираю наименьшее и, очень прошу тебя, не заставляй и не вынуждай меня поступить иначе.
Он умолк, ожидая ее реакции, как ожидает приговора обреченный подсудимый, уже не в силах что-либо изменить. Пауза, к его облегчению, длилась недолго. Резко изменившаяся было в лице, принявшем печать суровой задумчивости, Драйзерова вдруг встряхнула головой, как бы избавляясь от тяжелых мыслей, и заметила оживленно:
– Ну что ж, Коленька, как ты решил, так, значит, тому и быть. Но, надеюсь, ты не покинешь меня, не подарив себя если не навеки, то хотя бы еще на эту – нашу последнюю ноченьку?! – Ее глаза искрились озорным огоньком, и в то же время уголки их наполнились влагой. Ей, безусловно, было жаль себя, и не только себя. Как заметил наблюдательный Сомерсет Моэм: "Жены обычно жалеют, но чужих мужей."
Вместо ответа Васильев бросился к ней, упав на колени. Он целовал ее ноги, руки… Целовал и с благодарностью, и с жадностью, и с упоением. А в перерывах между поцелуями и ласками не переставал твердить, как заведенный механизм:
– Прости меня, Леночка, прости, родная, так надо было, так надо… Я никогда тебя не забуду… Прости меня, Леночка, прости, родная, так надо было, так надо… Я никогда тебя не забуду…
Чтобы удовлетворить возникший интерес (что же за дядя там с мамой разговаривает, чей голос ему казался знакомым?), Славик осторожно подкрался к двери и старым испытанным способом заглянул в замочную скважину. То, что мальчик увидел, одновременно и поразило, и возмутило его. Поразило потому, что он узнал дядю, который приходил к ним домой в отсутствие папы, год или два назад, когда они жили около Лаи. А возмутило то, что этот нахальный дядя проделывал с мамой то же самое, что и его папа тогда, тоже лет пару назад, когда он подсматривал в такую же дырку в двери.
– Ты забыл выключить свет, –