не будешь! Расхезанная… Ишь, шею вытянет… А ноги-то, колени-то – острые. И кому с такими нужна?»
Недавно я поняла, что всю жизнь копировала мать, ненавидя ее. Хреновый расклад – и единственный, чтобы выполнить предписание «счастливой не будешь». На виду – успех, внутри – стекло битое. Когда моя душа попадет на операционный стол, небесный хирург достанет носок с елочными игрушками, который много-часто ударяли молотком.
Мы приехали к отцу в больницу. Красивое белое здание в глубине парка. Мать в шляпе, на шпильках. Отец встретил нас: как бы веселый, но в трениках с пузырями и майке-алкоголичке под «вафельным» халатом. Костюм антигероя, который всегда прятался за кителем и фуражкой с «курицей».
Я сразу распознала сигнал «что-то не так».
Он смеялся, шутил, качал Рустика, о чем-то по-взрослому спрашивал Леру. На меня внимания не обращал. Средний ребенок, девочка – в татарской семье всегда отрезанный ломоть.
Но в тот день у меня было что ему предложить.
На уроке домоводства мы делали мягкие игрушки. Я сшила волка: получилось очень хорошо, как в «Ну, погоди!», только на фуражке вместо якоря – «курица» летчика.
Мне всегда хотелось, чтобы отец был таким, как волк из мультфильма: милый, смешной, пусть и рассеянный.
– Папа, у меня подарок! – я дернула его за рукав «вафельного» халата.
Мать махнула: «Тихо ты!»
– Папа, У-МЕ-НЯ ТЕ-БЕ ПО-ДА-РОК!
Я чувствовала, что отец не просто проходит обследование. Что-то в его теле надломилось навсегда. То, что спустя десять лет приведет к очередному инсульту и поставит на ходунки, потом – ко второму, который «разобьет» его, уложив на кровать с клеенкой под простыней. Он предпочел бы разбиться на льдине, в лесу, нырнуть вместе со своим любимым самолетом в серые воды Амура, остаться в осколках фюзеляжа в горах Архыза, увязнуть в песках пустыни Гоби, как Экзюпери… Да где угодно, только не на пропитанных стариковскими потом и мочой простынях в районной больнице!
– Папа, это тебе! – я положила перед ним газетный сверток, но он даже не посмотрел.
Тогда сама раскрыла, показала. Даже в ярком свете больничной палаты было видно, что игрушка получилась хорошей. Глаза яркие, поза с одной отставленной ногой в черной брючине-клеше – как живая!
Он опять не посмотрел: взял, переложил с кровати на тумбочку. Может, пробормотал «хорошо» или «спасибо», а может, и ничего – не помню.
Пять минут мое детское воображение боролось с мыслью: «Ему не понравилось, она ему не нужна!» или «Он посмотрит потом». Да-да! Возьмет и будет рассматривать, любоваться… Изучит каждый стежок, сделанный мной для него. Только для него!
Я бы поверила в это, если бы мне было шесть-семь.
В десять? Нет!
В десять я знала настоящий ответ: моя игрушка не нужна. Я не нужна.
Я ЕМУ НЕ НУ-ЖНА!
Лера вывела нас в коридор, чтобы мать с отцом поговорили «о взрослом». Мы с братом ходили, рассматривали плакаты с изображениями людей, которые сломали руки-ноги, обгорели, отравились или просто недомогали