который, скорей всего, никогда и не будет кончен. Еще как будет. Да. А перед тем будет как миленький – вот еще странное выражение, не правда ли? как миленький будет покорно и небось задумчиво плестись за гробом дядюшки до Донского, один… дя-дю-до-дон-дин, колокольчик дин-дин-дин. Бесов он как приехал на место, так и записал первым долгом». – «Почему же один?» – «А потому что кто ж еще? Некому было больше… Он и faire-part сам разсылал… отпевали у Никиты Мученика. Тут тебе и „Гробовщик“, и теткины сто рублей вспомни-лись, и много чего».
«Какие сто рублей?» – живо спросил Митя, ухватившись за возможность вполне натурального вопроса. «Ему тетка Чичерина дала в дорогу на орехи, а дядя забрал у него, как бы взаймы, и он их больше не видал, ему было двенадцать, когда поехал с ним и с Анькой Ворожейкиной…»
В это время в дверь быстро стукнули дважды, и, не дожидаясь отзыва, вошла сестра милосердия, очень темная индуска, с подносом, на котором было блюдечко с двумя красными и двумя белыми пилюлями и водой в стаканчике с развальцем. Николай Львович, поморщившись, положил пилюли в рот и отпил немного из стаканчика, а Митя попросил ее поставить цветы в воду. Когда она, чуть взбив и перевернув подушку и забрав цветы, ушла, Николай Львович достал из-под матраца бумажный мешочек и, отвернувшись, выплюнул туда. Митя раскрыл было рот, но тут опять с предупредительным, а не вопросительным стуком вошла седенькая няня в марлевом чепце, толкая перед собою каталку с обедом на вертящемся подносе, с которого можно было есть прямо в постели. «Эк вы рубашку-то угваздали», – сказала она по-русски, и Митя посмотрел на нее с изумлением. «Ничего, Катя, ничего», – сказал Николай Львович. «Я вам другу принесу». – «Не нужно, Катя, не нужно, спасибо. Это вот племянник, что ли, мой, о. Дмитрий». Женщина, отерев руки о фартук и положив одну на другую ладонью вверх, подошла было под благословение, но Митя сказал, что он только дьякон, и она поклонившись вышла. «Она давно тут. Ходила за мной еще в тот раз. Тоже сперва очень удивился, – сказал Николай Львович. – Она из казаков: отца на ее глазах растерзали в Лиенце, они с матерью убегали от танка, который давил всех, кто ни попадется, зверье красное, чудом спаслись. Кавешниковы. О них, кажется, есть упоминание у Толстого в книжке о британских выдачах».
Митя встал и прошелся. Стенные часы по-прежнему показывали четыре без четверти, минутная стрелка слегка подрагивала, но не двигалась. Он вытянул, сцепив, вывернутые руки, словно потягиваясь, и украдкой взглянул на высунувшиеся из-под рукава часы. Без двадцати семь.
– Ну что ж, бонаппети, пойду, пожалуй, а завтра утром опять приду.
– Как тебе угодно. А то посиди еще, если не надоело. Впрочем, ты, должно быть, голоден, а эту дрянь неловко тебе и предлагать. Спасибо, что пришел. Ты где остановился?
– В гостинице тут где-то. А завтра приду. Не нужно ли вам чего-нибудь?
– Ну, принеси морошки. Шучу. А грушу забери: тверда для моих зубов, да мне и нельзя.
Они простились опять за