чтобы взглянуть на меня поверх своих очков для слепых. Это спокойное судейское поведение привело меня в замешательство. Вообще-то, меня не смущают взгляды, которыми смеряют меня люди, подозрительные, презрительные из-за того, что они смутно догадываются, что я не принадлежу к их роду-племени. Их приучили бороться со своими расистскими инстинктами, их уже несколько веков донимает стыд за погромы, и сегодня они безболезненно братаются с неандертальцами и всеми прочими, но, когда они различают во мне чуждую природу, они вздрагивают и тут же, удается им подавить подергивание лица или нет, выказывают недоверие, отвращение и враждебность. Или страх. Их приучили бороться с тем, что им генетически диктует расизм, но под поверхностью продолжают жить инстинкты.
Что до мальчугана, он, на первый взгляд, изучал меня самым объективным и разумным образом, и, возможно, из-за эффекта, порождаемого его неподвижностью и черными очками, я начала было думать, что он, как и я, не имеет ничего общего с людским племенем.
– Почему ты убила тут рядом собак, Клара? – внезапно спросил он.
У него был не детский и не взрослый голос, как будто он охотнее, чем членораздельным языком, пользовался телепатией или смесью того и другого, что делало никчемным физическое измерение речи.
– Тебя ведь зовут Клара Шифф, да? Так почему же ты их убила? – тут же присовокупил он.
– Откуда ты знаешь мое имя? – откликнулась я.
Я была удивлена и немного не в себе. Он не отвечал.
– С каких это пор ты знаешь мое имя? – повторила я, чтобы он нарушил свое молчание.
Мальчуган чуть-чуть пошевелился. Мне кажется, это можно было счесть за пожатие плечами.
– Я знаю его никак не менее трех орогонов, – сказал он.
Орогонов. Вот как он считал. Стало быть, было мало шансов, что он человек.
– А, так ты считаешь в орогонах, – начала было я.
– Ну да, – сказал он. – Но почему же
7. Сабакаев
Трамвай остановился, вагоновожатый встал со своего места и повернулся к пассажирам:
– Сожалею, – сказал он. – Дальше не едем. Теперь вам придется разбираться в одиночку. Следуйте за путями как можно дольше.
Среди абстрактной ругани поднялись и громогласные, четко сформулированные протесты. Поскольку все лампы в трамвае, как только он затормозил, погасли, было не слишком ясно видно, кто именно ведет эти речи, кто немедленно взял на себя роль вожака. Сабакаев засек одного из них, вожаков, как раз на сиденье перед собой. Толстяк с квадратными плечами, бритым черепом и слишком высоким голосом – как мы между собой говорили, гласом холощеного цыпленка. Он требовал объяснений и плевать хотел на извинения вагоновожатого.
От вожаков они исходили или нет, вопросы оставались без ответа. Вагоновожатый талдычил, что сожалеет, несколько секунд размахивал руками, потом