мертвым телом догорал на студеном ветру, вой усилился. А ведь и в Степи зверья дикого хватало, но тут…
Словно бы выла сама Земля Лесная, загораясь глазами огненными меж деревьев. И глаза те не были похожи на зверье. По крайней мере, степняки такого не видывали.
Те, что стояли в дозоре, говорили, будто бы подле каждого волка с огненным взором стояла дева в платье белом. И ее глаза не светились во тьме, потому как в них самих жил мрак.
Стрелы останавливали зверье ненадолго. А вот степняки падали в кровавое крошево последнего снега один за другим. Словно бы кто жал их косой смертельной.
И только тогда Хан понял, что это не просто зверье.
Бахсы запели у костра покойного. Застучали в барабаны широкие, расписным орнаментом украшенные, да зазвенели костьми старыми, самим предкам принадлежащими. И обряды воскресили.
Хан приказывал каждую стрелу окунать в огонь священный. В войске шептались, уж не с ума ли сошел старый Лев? Да только Аслана боялись, оттого и приказы исполнялись верно.
И видели степняки: стрелы, опаленные огнем святым, находили глазницы волков скорее, и тушили навсегда. И лишь когда последняя дева в платье белом отступила, а Хану донесли:
– Треть войска пала. Что прикажете?
– Исход ночи проведем здесь, а поутру…
Хан устало опустился на простую подушку войскового шатра. Потер виски темными ладонями, пытаясь успокоить сжимающую боль, задумался. Вспомнил предупреждение бахсов, полученное от старого бога, но снова приказал:
– …двинемся к Белограду.
Заринке снился отчий дом.
И было в том доме тепло и радостно. Уютно.
Пахло свежими пирогами да корнеплодами, запеченными с мясом в высоком горшке, что едва умещался в печи. Сеном свежим, заправленным под прочный лен сенника. И травами, что сама девка меняла каждую седмицу. Укладывала душистые сборы под покрывала, и за тем в горнице витал аромат чистый, летний почти.
Сама же Заринка нынче сидела под образами на лавке, а рядом с нею – отец.
Улыбался кряжистый купец, на дочь свою единственную глядя. И гладил ладонью по волосам светлым, как совсем недавно – Свят. От руки отцовской тоже было тепло. Покойно.
Заринка улыбалась в ответ. Радовалась отцу, которого в детстве ждала на лавке до поздней ночи, когда он возвращался с земель далеких – не за дары диковинные, что тот привозил ей с краев дальних, а за слово доброе и ласку скупую.
Она и нынче скучала по нему. А еще горше от того, что не знала, жив ли остался. Да только снова вот говор его услыхала, повидалась наяву…
Уж и матка показалась. Поставила глиняный жбан, полный молока парного, да глиняные же миски. Деревянные ложки оставила у каждой. И горшок высокий со стравою душистой – украшением на стол.
А отец все гладит ее по голове и шепчет:
– Просыпайся, Заринка. Просыпайся, дитя мое.
А сон в самую силу вошел. Кажется, не спала она целую вечность. Да и дома не была еще больше. Соскучилась. И не ведала, как там они, ее матка с отцом.
А