утренних первых лучей
тянут шеи блаженно, и падают головы в мох.
Их отвёрстые горла клокочут одно лишь:
чу-фыр-р…
Я под песенку эту, над речушкой болотной застыв,
выгребаю из чайника плотный вчерашний чифирь,
он в воде превращается
в перевёрнутый ядерный взрыв.
А в глаза светит солнце, светит так горячо и рыжо,
что не верится снова, что снова какой-нибудь псих
(но не я уж сегодня), спросонья схвативши ружьё,
побежит к косачам. Только разве обманешь ты их!
Ну-ко кыш, лягушонок!
Не лезь-ка ты в чайник, малыш.
Есть в селе нашем женщина, только вот не из села,
а из города, вот… Она тоже видала Париж,
как Высоцкий поёт. А уж в Вологде век прожила.
Жаль, я в школе учил не французский,
а шпрехен зи дойч,
и мне трудно найти с ней
какой-нибудь общий язык,
как находит его её пятилетняя дочь,
то есть дочка моя —
чтобы сразу вопрос не возник.
Я с той женщиной ныне говорю тяжело и длинно,
а глаза её серые (дочь меня в гости зовет)
вроде дульного среза «мелкашки»,
чей выпуск давно
в славном городе Туле оружейный наладил завод.
Безголовым зовёт меня мать. Я давно безголов.
Возвращаюсь к костру, к мужикам…
Уж и то бы добро,
чтоб какой-нибудь псих
вдарил в свет из обоих стволов,
и пусть падает чайник из правой руки,
а из левой – ведро.
«По клюкву ехали бабы…»
По клюкву ехали бабы
на тракторных санях-волокушах,
что зверски подбрасывали на ухабах,
зато не тонули в лужах.
Пели бабы: «Ой, летят утки» —
и жались друг к другу, фуфайка к фуфайке.
Лишь одна, в красной спортивной куртке,
не пела и горела как факел.
С пяти утра бабы тряслись желейным грузом,
лишь изредка взвизгивая: «Держись-ся!»
И с веток роса падала всем на рейтузы,
а одной – на джинсы.
Сани ползли, два венца от узкого сруба,
грязь расплёскивая в виде крыльев.
Бабы косились и поджимали губы:
одна курила.
Тракторист проклинал дорожку,
ад, мол, кромешный,
и, оборачиваясь, ногтём по щетине крябал.
Он и не думал, что на санях на бабу меньше,
на ту, что себя не считала бабой.
Он думал, что езда его притомила,
а что насчёт жизни, то она ведь идёт по кругу.
И каждую осень, наверное, от сотворения мира,
бабы едут по клюкву.
Лось
Он вышел прямо на лесоповал —
доисторический бык!
И трактор, что рядом лес трелевал,
пред ним растерянно сник.
Лосина! Лосище! И мощь и красу
он нёс, словно сладкий хмель,
с рогами, как сломанная в грозу
как