старым, и импотентом, и мама любить не будет, и вовсе ее не станет… А кто рвет, кто?
– Никто, – меланхолично шлепнули Губы.
– Вчера привезли чудака и похоронили, – Служитель впал в задумчивость и теперь говорил как будто про себя, внутрь глядел. – А сегодня пришел другой чудак и говорит: неправильно похоронили. То ли не того, то ли зря похоронили. Давай, говорит, крути обратно. А обратно нельзя. Все. Под музыку в последний путь, и черным дымком к солнышку душа…
– Что такое душа? – прохрипело за соседним столиком: – Фикция. Неземное существование… А на кой нам… оно сдалось? Немати…терьяльность эта. Липа, обман и все. Смотри, говорят, Вася, понюхай, а пить не моги! – Голос еще похрипел, но уже неявственно, и смолк. Запись кончилась.
– Душа… – Губы мечтательно-сладко и радостно сложились. – Эх, иной раз воспаришь, летишь, и хорошо. И Боженька кивает. Лучики от солнышка. А оно, как пряник, висит… А наша жизнь, что в ней? Пьешь да разглагольствуешь…
– Да брось ты эти песни, – озлилось вдруг костистое лицо. – Придешь выпить, как человек, так не дадут. Душа, – проблеял он злобно, передразнив Губы. – Что ты, мокрая, дряблая, образина, в душе понимаешь?
Губы обиженно повисли, но не возразили. Служитель снова опрокинул одним духом и заговорил, как бы продолжая.
– …А мне и самому они не понравились. Этот толстенький все крутился, крутился, маячил. А родственники, правда, все в черном, вроде по высшей мере, а какие-то они, – он понизил голос до шепота и оглянулся, – ненатуральные были. Как куклы заводные. Жуть взяла…
– Меньше, Нилыч, пить с утра надо, – грустно сказали Губы.
– Дурак, – обиделся Служитель, – это вечером было.
– Я и говорю: меньше надо. А то до вечера так наберешься, что собственная жена стиральной машиной покажется…
– Гы, гы, гы… – загоготал костистый.
Служитель даже не улыбнулся.
Губы обиделись пуще прежнего.
– Не любите вы меня, не уважаете. И уйду я от вас…
– И катись, – добродушно звякнул костистый.
– И покачусь…
– И…
Жужжало в маленьком коконе. Тысячи отстойников для чувств. Каменный паук стремительно, неслышный в ночи, наклонялся и припадал. И еще одну пустую, высосанную жертву уносил ветер. И еще ярче, ликуя, вспыхивали немигающие желтые глаза. И только вверху кто-то обманутый лил печальные слезы, тяжело вздыхая холодным мокрым ветром. Темная, жаркая толстуха давно превратилась в скорбную вдову, оплакивающую потери, себя. Страсть угасла. Город ее бросил, насытив себя, остыв и затвердев прохладными мускулами. Текла вниз, моросила безрадостная темная вода и, растекаясь, отражала в глубине огни. Летела жизнь по блестящим асфальтовым рекам. Отгородила себя стенками. Тепло в машине и уютно…
Иван Александрович ехал не спеша. Рядом лениво растянулась на сиденье большая, толстая рыжая кошка. Потрескивая, пробегало по ней электричество голубенькими огоньками, и оттого хотелось самому зажмуриться и, мурлыкнув, потереться