старичков, давясь от любопытства, все-таки прорвала оцепление и хлынула на площадь, туда, где пока продолжала бушевать овощная свистопляска. Наддавшие сзади на передних зеваки выдавили их сквозь едва удерживавших цепь милиционеров на площадь и передние вклинились в забрасываемую кетчупом толпу, как ледокол в торосы.
Ветераны с транспарантами и флагами оказались в роли авангарда копьеносцев и со страху начали молотить инвентарем по толпе. Часть из них, не удержавшись на ногах под чудовищным давлением задних упала, кто на колени, а кто и плашмя и по ним двинулась наседающая толпа. Обстреливаемые же на площади, увидев в улочке спасение, наддали навстречу, и началась давка.
Бутафорская кровь сменилась настоящей, вопли страха – воплями боли и уже не страх, а ужас заполонил все вокруг. Кругом раздавались стоны раненых и раздавленных, хруст костей, хрипы, вопли, и истошный визг погибающих в страшном месиве.
Выход с площади в узкую улочку кипел и бурлил, клокотал как чудовищное, растекающееся по полу варево, будто чан с кипящим студнем опрокинули в лоток с живыми цыплятами.
Пошел всамделишный дождь, но ничего не остудил. И перестал.
Над площадью еще крутились и колыхались флаги и транспаранты, портреты вождей, лозунги наступавшей и минувшей эпох. Раскрашенные, размалеванные рожи нынешних провозвестников паскудства, и шершавые, сморщенные от старости и пережитого горя лица ветеранов – все сталкивалось и смешивалось в одну на всех погибель.
Овощная бомбардировка шла от силы минуту, а момент когда сошлись в давке два людских потока – немногим больше. Для меня же будто прошла вечность.
Но и у вечности в этот день были границы. И когда предел настал, когда я в ужасе отпрянул от крыши, прозвучала команда к отходу.
Акционеры сбегались, пригнувшись, к люку в центре. И даже сквозь намотанные платки на их лицах проступал страх и ужас от непоправимости содеянного. Их задорно сияющие минуту назад глаза сейчас были тусклы и пусты.
Уходя последним, я окинул взглядом крышу, и сквозь слоившийся от дождевых испарений воздух вновь увидел на крыше дома напротив бесстрастный глаз телекамеры. Он, как огромный прицел снайпера, глядел в упор. Раздвигая поблекшие тучи, пробивался из-за крыши солнечный свет, как софит, направленный точно в меня.
Я машинально прикрылся рукой и понял, что был единственным, кто не повязал на лицо бандану. И уже не помня о давке, забыв о том, что рядом гибнут люди, повинуясь подлой трусости, я в два прыжка оказался у люка и сиганул в его равнодушную пасть.
Внутри здания было тепло и сухо. Сквозь занавешенные сеткой проемы били солнечные лучи. Казалось, что это прожекторы шарят по грудам хлама вслепую, ища сотворивших тяжкий грех.
По клубам пыли я понял, куда отходили акционеры, и побежал следом. Выскочив на лестничную площадку, я услыхал топот ног и увидал их самих, стремглав уносившихся прочь по бетонным коридорам лестничных ходов. Они спешили, их руки, ноги, туловища мелькали