до Кумарино и там, как родного меня встретит наряд милицейской стражи. А куда еще податься парню, в стране, где цеховая принадлежность является отличительным знаком, тавро, как у коровы?!
Как только корова с чужой отметкой забредет в не то стадо, ее тут же изымут и вернут, содрав небольшую мзду, хозяину. Ибо свое стадо дороже, и зачем заносить в него что-то извне, может быть болезни, а может и иное, непривычное местным животным мычание. Только в Кумарине, где у меня полно знакомых, я мог затеряться, случись мне не попасться прямо на выходе из автобуса. Впрочем, и там постепенно пробьют мои лежки и обложат, как волчонка, флажками.
Потому дела были плохи. И все же ишачье упрямство не позволяло мне идти прямо в сети. И хотя моя вина была не очевидна, зато очевидно было, что не замотав лицо платком я превратился в одного из главных обвиняемых.
Как я успел узнать из телевизора, важный государственный чин, правозащитник и депутат Коноводов, назвал происшедшее «Не просто выходкой с ужасными последствиями, а самым настоящим терактом, направленным на срыв реформ гражданского устройства».
После этих слов стало ясно, какую роль мне уготовили в позорном спектакле под названием «правосудие». И я не выключив телевизор, не взяв телефона, прихватив лишь деньги из заначки, даже не закрыв дверь, исчез из дома.
***
Ну уж нет, рано мне быть агнцем на заклание. Побегаю-ка я, попрыгаю, пораскину на досуге мозгами, вспомню, что было вчера, понаблюдаю за новостями, все продумаю, а там глядишь и объявлюсь.
Так думал я, сидя в автобусе, и, поразмыслив, решил сойти где-нибудь на полпути. Еще шарахаясь по рыночной площади, я был исполнен странного чувства, будто я герой дня, звезда новостей, что меня должны все узнавать и тыкать пальцем – вот он, преступник, террорист, вот он какой, глядите! Я слыхал, что каждый преступник в глубине души мечтает быть пойманным и никогда в это не верил. Сейчас я испытывал подобные чувства.
Преступником я себя не считал – ни одна из жертв не пострадала по моей воле. И вместе с тем была во мне какая-то тихая уверенность в причастности к их бессмысленной гибели, какое-то подспудное осознание ответственности за случившееся. Ведь мог же я, наверное, крикнуть с крыши страже, еще до того, как все началось?
И вот я, звезда телеэфира, нахожусь сейчас в самой гуще толпы, в центре ее водоворота и меня никто не узнает. И толпа уже не облегает меня змеиным чревом, как всегда по пути на работу. И не давит меня в кровавую няшу, как тех жертв на площади. Где мои вечные страхи, где боязнь толпы?
Я ходил, с вызовом подняв голову, – вот он я, что же вы? Я заглядывал смело в камеры наблюдения, дерзко, хотя и с замиранием сердца, прошмыгивал мимо патрулей, но все напрасно. Город жил своей жизнью, а каждый в этом городе пытался жить своей. И городу и людям было обоюдно плевать друг на друга. И всем было наплевать на меня. Никто еще ничего не осознал.
Вот и люди в автобусе ничего не заметили. Их равнодушные взгляды были сродни равнодушному