конце света в него залазит, – не отставал Юрыч.
– Все до буковки, до точки, а если рисунок, то даже тона видны, – подтвердил я.
– В ту же минуту?
– В ту же минуту.
– Как он выглядит, этот факс? – Недоверчиво спросил Юрыч.
– Словно большой настольный телефон, только со щелью, как у пишущей машинки.
Юрыч взглянул на меня с такой пронзительной тоской, что стало не по себе. Мне показалось, что он не поверил. И решил, что я его дурю, что никакого факса я не видел.
В следующий момент, от пьянущего в зюзю Юрыча я узнал, что нет никакого ангела божия, но есть Божий, как будто бы, дядя.
– Это мы, славяне, – пояснил Юрыч, – по недоумию переиначили английского-де дядю, анкла, – в созвучного нам ангела.
Спорить было бесполезно. Я и плакал, и хохотал, и заходился в гневе от прилипчивости пьяного Юрыча и наконец, прекратил наши попойки. Тем более что положение мое усложнилось.
8.
На пятый день побега пришла беда, откуда не ждали. И беда эта была такого деликатного свойства, что и рассказывать-то неприлично. По всем признакам беда имела обличье триппера.
Все началось с выделений. Их было много, и они не утихали. Я купил ворох сатиновых трусов, но едва успевал менять и застирывать их, как запас подходил к концу, и с веревки на балконе приходилось сдергивать недосушенные.
Боли и рези донимали, выделения усиливались и, наконец, превратились в поток. Я создал дома приличные запасы ваты и всерьез задумался о том, что женские прокладки, должно быть изобретение века. Меня захватила мысль о походе в аптеку. Но какая-то шовинистическая мужская гордость не позволяла решиться на подобный шаг. Да и сама просьба о продаже прокладок могла привлечь любопытный аптекарский взгляд.
Я тут же остановил разворачивающийся запой и молил о том, чтобы запой Юрыча не думал прекращаться. Поэтому вместо аптеки я зачастил в лавку, и исправно пополнял домашние алкозапасы. Я стал как путешественник-первооткрыватель, спаивающий наивных туземцев в своих интересах. Мне было стыдно, но другого выхода я не видел. Впрочем, когда ты болеешь такой деликатной болезнью, какой уж тут, к черту стыд.
Но более самого недуга меня угнетала причина его появления.
Не нужно было долго размышлять, чтобы прийти к выводу, что причиной была… Люсенька. Да-да, этот невинный белокурый ангелочек с хрустальными глазками и смущенным взором, с пробивающейся из центра хрупкой грудки нежной хрипотцой, существо в полуосязаемой плоти, существо столь совершенное, что казалось, к нему не может пристать ничего земного. И вот этот аморфный призрак любви и счастья, девушка-мечта – навесила на Марата Галеева банальный трипак.
Да, это была она, и бессмысленны были гадания и сомнения, ибо кроме нее не было у меня ни с кем встреч долгое время. Погоревав по поводу женского вероломства вообще и Люсенькиного в частности, изрядно выматерившись и навсегда засушив в сердце первую быть может, колючую розу настоящей любви, насовав в штаны ваты и запасясь ею по всем карманам, я двинул