знала, что ты вернёшься. Ты же не мог бросить меня. Мы же не должны расставаться. Пойдём, я повяжу тебе твой синий бант с золотым колокольчиком. Он ждёт тебя.
Глава 4
Сергей Сыскин в жизни стоял на ногах твёрдо. Это и в прямом смысле: от занятий в юности футболом и боксом ноги были как железобетонные сваи, а кулаки – как гранитные булыжники. И в смысле переносном – «заработать». В этом Сергей являлся человеком очень умелым, так как в окрестных селениях слыл лучшим мастером, буквально – профессором отопительных и сантехнических систем. Даже в те времена, когда наши власти всех уровней мало думали о народе (а такие времена у нас не редкость), он не унывал.
– Проблем-то нету, – лукаво щурился в ответ на чей-нибудь воспалённый вопрос «Как без денег жить будем?», – будем жить. Раз калым, два калым – вот проблем и нету. Прорвёмся.
Любил Сергей жизнь, всё в ней любил: женщин любил, природу, мясо на праздник пожарить, заработать хорошо любил. Всей натурой своей был от мира сего. И только одна узкая полоска в его жизненном спектре, насыщенном, густом и отчётливо земном, не совпадала цветом с основным содержанием. Одна – в самом начале, в годах совсем юных – светлая, тоненькая, совершенно солнечная и едва различимая за остальной прожитой до сего дня жизнью. И частенько о ней, помимо прочего, заводил разговор профессор калымных дел, когда выпивал со своим другом Володькой Егоровым. Разговор этот, начавшись много лет назад, время от времени повторялся.
– Ты знаешь, Вовка, как я в юности рисовать хотел, – тяжёлой рукой обнимал за плечи друга Сергей, погружаясь в чувства под давлением выпитого. – Мне снились даже картины, как я их пишу. Ты вот напрасно улыбаешься, я тебе серьёзно говорю. Я прямо видел, как за мольбертом стою. На косогоре где-нибудь, а чуть ниже колок кудрявится. Или у озера – бережок такой травянистый, вечереет, луна только проклюнулась. За камышом по центру рыбак в лодке, а над ним утки стаей летят. Я даже доску для этой картины приготовил. Лиственница – медовая, чуть скрасна, гладенькая. До сих пор, кстати, не пустил её ни на что. Храню зачем-то, сам не знаю.
– Ну, и чё же художником не стал? – поначалу спрашивал Егоров, когда впервые услышал это откровение. – Может, рисовать – призвание твоё, а ты похерил его.
– Чего похерил?! Я с четырнадцати лет сам себе на хлеб зарабатываю. То одно надо, то другое. Семья вот, дом, ребятишки. Всё надо чего-нибудь. Думаешь, я не переживаю?! – наливал ещё по одной Сергей. – Уплыла моя мечта, улетели утки. Мне по сей день картины мои ненаписанные снятся, – выпивал, молчал пару минут. – Только всё реже теперь. Знаю, что не напишу их никогда.
– Почему?
– Потому что сегодня один калым закончился, а завтра новый начнётся. И не будет ничего другого, одна гонка эта за деньгами.
Короткое пьяное смятение чувств выветривалось, привычное жизненное равновесие возвращалось и покрывало душу верным защитным слоем.
– Проблем-то нету, – снова лукаво улыбался Сергей. – Раз калым, два калым – безнадёгу победим. Заработаем.
Один объект сменялся другим,