сдирания кожи на голеностопах и возобновления кровотечений из колотых ранок. Где-то среди ночи до него донеслись звуки чьего-то присутствия у окна снаружи. Топот, хруст веточек, какое фырканье и тогда пленный мужчина стал звать на помощь и колотить ведром по стене, тот, кто был за окном с топотом убежал, и поняв, что его теоретический спаситель перепугано исчез, оставив его опять одного, Михаил Николаевич в отчаянии закричал во все горло. Он кричал и кричал, раны открылись, раненая челюсть горела болью. А мужчина кричал и дергал цепи, пока в сарай не вошёл тот самый худой старик в фуражке. Свирепо схватив вилы, он с силой вонзил их в бок пленного. Крик перешёл в булькающий хрип, Дежнев судорожно схватился за вилы, но у него не хватало сил противостоять лысому старичку, а тот, перекосив лицо в гримасе злобы, давил и давил на вилы миллиметр за миллиметром вонзая зубья в плоть несчастного. Мужчина сидел на полу, прижавшись спиной к бревенчатой стене, а вилы на двухметровом черенке медленно проникали ему в брюхо. Конечно кричать Дежнев уже не мог, он не мог даже вдохнуть, он только чувствовал погружающийся в него металл. Один зубец совершенно точно вошёл в желудок, Михаил Николаевич, сжав зубы, стонал и морщился.
– Не шуми! – приказал старик. – Больше не шуми! Понял? Понял? Лосей пугаешь!
Пленный мелко закивал и старик рывком выдернул вилы. Он ушёл с вилами, тихо притворив дверь, но вернулся через несколько минут, принеся полиэтиленовый пакет. Опять навострив вилы, старикан приказал Михаилу Николаевичу продвинуться чуть в сторону. Раненый пленный с трудом перевалился на метр, а старый хрыч, предостерегающе защищаясь вилами, достал из пакета и поставил у стога сена пузырек перекиси водорода, пачку «Кеторола», бутылку обычной воды, тряпки и пластиковый контейнер с едой. После этого он удалился до утра. Михаил Николаевич не видел повода отказываться от гостинцев, поэтому обработал свои колотые раны, перевязал их, наглотался обезболивающих, но к пищи не притронулся, обратив внимание, впрочем, что в контейнере была очень приличная еда. Как в столовой – первое с тефтелями, второе с гуляшом и даже пирожок.
Продолжая лежать в постели на шелковых хризантемах Виталя Бретцель переполненными неминуемой участи глазами наблюдал за людьми в балаклавах и за Анваром Тамиргуляевым, внесшим в белую спальню спортивную сумку темно-бордового цвета. На сумке был принт российского триколора и двуглавого орла, но это ни о чем не говорило. У Бретцеля двигались только расширенные от предстоящей неизвестности зрачки, само же его тело будто одеревенело, только побелевшие от напряжения пальцы крепче вцепились в край одеяла и бессознательно натягивали его на грудь, шею, подбородок, пока из-под нежнейшего шелка не выглядывали только затравленные глаза.
Он как никто знал, что ему предстоит испытать. Он сам много раз пытал людей – конкурентов, врагов, даже представителей правоохранительных органов. Пытал, преимущественно по-старинке, прибегая к помощи старого доброго утюга, электрошнура,