с сорокой. – дед поднялся с табуретки, сбрасывая простыню.
– Сиди! – прикрикнула Василиса и вновь принялась стричь бороду. – Сорока… Не чужие ведь… Интересно… Мы с мамой и так и сяк, а он молчит. А когда жениться-то, если завтра в отъезд?
Дед строгим взглядом вразумлял Василису, но, видно, без пользы.
– Уходом женится. Смекнула?..
– Да на ком?.. С кем – уходом? – от нетерпения Василиса вроде бы ласково, но ощутимо огрела деда кулаком по голове.
– Ты что, сдурела? – подскочил дед.
– Значит, не Надя, раз уходом? Тонечка, значит?
Дед опять уселся на табурет, решив сказать ей всё сразу, пока ухо не отрезала. С такой всё станется.
– Иринка Морозова.
– Да ты что, дед?! – Василиса попятилась от него и села на подоконник, закрыв окошко спиной – в избе сразу потемнело. – Как же это?.. А Костик?
– Что тут гадать? Выходит, не сужена Костику: клад да жена – на счастливого. – деда сердил непонятливый и вроде бы подозрительный взгляд Василисы. – Раз уходом сговорились, значит, любовь у ней с Сашкой.
– А чего тогда не по – людски? – испытующе уставилась на него Василиса. – Ольга Сергеевна, что ли, брезгует, родниться с нами не желает?
– Не знает она…
– Как не знает? – подозрительность на лице Василисы сменилась удивлением, а затем с румянцем выплыла и её хитрая белозубая улыбка. И вот уже неудержимо захохотала она, поднимая руки и обессиленно роняя их на мясистые ноги. – Ой, не могу… Ты ж, наверно, стараешься… дочку – Сашке, а матушку… Стриги да стриги, твердит, и Агрофевну не приглашайте…
Василиса стряхнула с пальцев ножницы на пол и, хватаясь за живот, перегибалась в поясе, то наклонясь к коленям и открывая свет, то вновь закрывала окошко спиной, продолжая хохотать.
– Матушку-то себе наметил. Говорили бабы, ха-ха-ха.
– Что говорили?! – грозно сверкнул глазами Гаврила Матвеевич – и вдруг испугался. В деревне ведь как: во сне проговорился – наяву поплатишься. Не за себя страшно стало, за лебедушку свою тревожился.
– Кто говорил?! – опять вскричал он, чтобы напускным гневом побороть охватывающую его растерянность.
Сорвал простыню, поднялся с табуретки, а как увидел себя в зеркале, висевшем на стене, застыл в немом бессилии: роскошная своей дремучей мощью борода его была укорочена так, что из тупого среза её проглядывала белизна подбородка.
– Ты что ж наделала?! Обкарнала как! Чертовка! – с испуганной беспомощностью вскричал дед, схватившись за остатки бороды, и застонал. – На смех деда родного… Опозорить…
– Же-жених! Ха-ха-ха… – продолжала качаться Василиса, сидя в проеме окна.
В избу вошли отец с матерью, привлечённые смехом дочери. Тимофей Гаврилович в праздничной вышитой рубашке навыпуск, подпоясанный витой верёвочкой с кистями; на ходу скручивая цигарку, он с любопытством посматривал то на дочь, то на отца, стараясь понять, что тут произошло весёлого. Мать сразу же