акта. Казнённый, считающийся давно мёртвым, но каким-то чудом выживший. Секрет этого чуда вот-вот должен был открыться Савинкову. Он весь обратился в слух.
– Под присмотром тюремной охраны мы полностью переоделись в арестантское зимнее платье. Как только оканчивалось облачение, нас по очереди выводили во двор Дома предварительного заключения и возводили на позорные колесницы, чтобы отвезти к месту казни. Палач Фролов с подручными, прибывший в тюрьму сразу после священников и проведший ночь в приготовлениях, надевал на нас особую сбрую, изготовленную специально для поругания. Ремнями нас крепили к скамье за туловище, за ноги, руки связывали за спиной, а на шею вешали табличку, повапленную гробовой краской, с белой надписью «ЦАРЕУБИЙЦА». Руки тоже вязали к сиденью, не пристёгивали только голову. Не встать, ни упасть, что бы ни случилось. На высоте двух саженей мы торчали на погляд публики по ходу следования повозок. Наконец, ворота тюрьма раскрылись, и огромные чёрные колесницы выехали на Шпалерную. Публика собиралась для нашего эскорта ещё та. Нигде в Санкт-Петербурге я не встречал такого скопища гнусного отребья. То ли я не там ходил или все эти самые страшные нищие, которых только и можно видеть в единичных экземплярах на Сенной площади, да на папертях, вдруг разом вылезли из щелей Таировско-го переулка и клоаки Вяземской лавры, ибо в обычное время на улицах подобных выродков не появляется. Это были грязные, простоволосые, всклокоченные голодранцы, некоторые босые, несмотря на холод, пьяные почти все. Они свистели, улюлюкали, кривлялись и приплясывали, словно стая диких обезьян. Их оживление было понятно – то было предвкушение барыша: все они несли на руках, на плечах и на спинах табуретки, лестницы и скамьи, вероятно, украденные где-то и предназначенные для подставок тем желающим поглазеть на наше повешение, которым не нашлось места впереди толпы, и они готовы будут заплатить за возвышение в задних рядах.
Часов около десяти наша процессия по Николаевской улице достигла конца пути. Семёновский плац был оцеплен войсками. Стоял холодный ясный апрельский день, сверкало весеннее солнце. В дороге Желябов и Рысаков приуныли, лицо Софьи Львовны слегка зарумянилось от нервозности, предвкушение смерти будоражило её чувства, лишь Михайлов проявлял заметную приподнятость – он раскланивался скопившимся по обеим сторонам улиц массам, кричал им что-то неразборчивое. Как и я, Тимофей надеялся отлежаться в гробу и отчаянно бравировал, не пугаясь исхода в небытие.
Мы въехали на плац по коридору охраны конных жандармов и казаков. Возле эшафота стояла пехота Измайловского полка. С высоты колесницы было видно, что вся площадь Семёновского плаца запружена зрителями, сошедшимися увидеть своими глазами, как казнят цареубийц, и ощутить сопричастность к делу высшей справедливости. Это было второй после убийства царя победой – дать народу удостовериться в исполнении наказания, чтобы потом предстать перед ними живыми и невредимыми, поправ