претензии по тому или другому поводу, мать требовала от меня только одного: ни в каких серьёзных вопросах не возражать ей и я это и делал, но от меня при этом и не зависело ничего, ни в чём, даже в мелочах. Вот это-то положение теперь и раздражало меня, не давало мне покоя. Меня раздражало всё и, помню, меня бесила даже расцветка моего собственного шарфа поскольку мать покупала его без меня.
Я несколько раз попытался сказать ей напрямую о том, чего я хочу, а хотел я от неё самого простого: чтобы она прислушивалась ко мне, или, по крайней мере, чтобы она хотя бы начала это делать, обратила бы, наконец, внимание не только на свои желания, а и на то, чего хочу я. Но каждый раз она махала на меня руками и уходила от разговора. И вот тогда-то и началась наша с ней война.
И начал её я. Я только пожалел о том, что не начал эту войну раньше, но всё было так, как было и надо было воевать, а вот как выиграть в этой войне и что было для этого нужно, я совершенно не знал. Сначала при недовольстве матерью я просто замыкался в себе и подолгу не разговаривал с ней, но она над этим только смеялась. Потом я стал возражать ей, во всём и стоял на своём твёрдо, до конца, стоял даже тогда, когда и сам понимал что был неправ. И это поначалу сработало, мать поддалась, я часто даже видел её растерянной, но скоро она поняла в чём дело. Она пришла в себя и продолжила делать то же, что всегда, то есть мною руководить, наши отношения опять накалились и мы стали уже не спорить, а просто кричать друг на друга. Мало-помалу наше с ней общение стало похоже на скандалы, на те скандалы, от которых раньше, чуть только чувствовал их приближение, я старался сбежать. Теперь я от них не бежал. Как мог, я сопротивлялся своей матери и даже ночью, лёжа в постели, я мысленно с ней спорил, но сколько я ни бился, ничего в наших отношениях с ней не менялось, потому что мать в этих скандалах в конце концов всегда одерживала верх.
Я перестал высыпаться, мне было непривычно то, что с началом нашей войны стало твориться у нас в доме и я клевал носом на работе, ходил постоянно с чумной головой и уже доходило до того, что я стал терять интерес ко всему, мне ни до чего не было дела. В общем, прошло месяца два и я почувствовал что сдаю. Тем более, что я видел: на мою мать эти скандалы действовали как прохладный душ на человека в жару; она после них как будто оживала – из молчаливой и угрюмой она неожиданно превращалась в болтливую и весёлую, и мне стало казаться что её не возьмёт ничто и никогда. Я был готов сдаться. Но тут-то и случилась та свадьба и появился тот дирижёр. Не знаю почему, но у меня он доверия не вызывал; наверное, потому, что был навеселе и постоянно улыбался. Но я пришёл к нему тогда, когда он пригласил прийти, то есть через два дня.
Я долго стоял возле огромной двери в просторном подъезде. Мне было не по-себе и, как это говорят, хотелось и кололось: я помнил как человек этот (он был сейчас здесь, за дверью) подействовал на мою мать – он начал говорить и у неё тут же загорелись глаза, я понял что она, отдавая меня в музыкалку, хотела не только обеспечить меня лишним куском хлеба, она хотела видеть